Здание Института химической физики
ЧЕЛОВЕК С РУЖЬЕМ
Текст: Катя Компанеец
Недавно мне приснился сон. Я в квартире родителей на Воробьевке. Слышу шум за дверью. Выхожу на лестничную клетку. Там люди – чеченцы. Они целятся в меня из ружья. Я проснулась. Чеченцы, понятно, современные реалии России, хотя я там и не живу тридцать лет, но читала. Но, почему они в меня целятся, ведь такого не было в моей жизни... Нет было, давным-давно, в детстве, лет в пять или шесть.
Мы – дети с няньками ходили гулять в парк Химфизики. Старинный липовый парк мамоновского дворца. Он был расположен справа от дворца, если стоять лицом к фасаду, и был поделен между Химфизикой и капичником (институтом Капицы). Склоны Воробьевых гор спускались вниз к двум прудам, части хозяйства Андреевского монастыря. Среди нас, детей, ходили слухи, что на этих склонах спрятаны секретные склады Химфизики. Рядом, под липами стояла будка охранника, молодого парня с ружьем.
Как-то раз мы решили туда пробраться и посмотреть, действительно ли там есть какие-то тайные двери в подземные склады. Мы убежали от нянек. Это было не трудно, они были заняты болтовней друг с другом . Мы были очень счастливы и возбуждены, поэтому, когда из будки вышел парень с ружьем и стал орать, чтобы мы немедленно уходили, мы не испугались и не убежали. Парень стал целиться в нас и кричать, что сейчас застрелит. Тогда мы с хохотом убежали, обсуждая, чем бы он в нас стрелял: настоящими пулями или горохом. Откуда мы этот горох взяли, не знаю. Не огород же он охранял.
И, хотя мы были детьми сотрудников Химфизики, и ощущали себя классово выше простого парня – охранника, он имел полное право нас застрелить, как нарушителей государственной тайны, и несмотря на наше малолетство, был бы оправдан.
Охранники с ружьем сидели и в другой будке, у ворот, при въезде на клумбу. Так назывался большой розарий в форме круга перед первым корпусом института, где на втором этаже c полукруглым окном помещался отдел теоретической физики, которым заведовал мой отец. Все это было свое, родное, и люди из будки проходили по двору, дядьки в ватниках, а наши няньки с ними заигрывали.
Личная охрана была у директора Химфизики Николая Николаевича Семенова. Он относился к ней снисходительно, парни сидели в сенях двухэтажного флигеля Химфизики, где он с семьей жил, и дулись в карты. Будучи дворянином, он брал парней-охранников с собой на охоту. Папа говорил, что там они пили водку и стреляли по бутылкам. Один из охранников, Георгий Семенович Куюмжи, даже выбился «в люди», стал начальником по хозяйственной части института. То ли проявил расторопность на охоте, то ли доставал или даже «ковал» гвозди.
Яков Борисович Зельдович, дворянином не был, на охоту не ходил, и охранников не утилизировал и вообще в дом не пускал, и они мерзли годами в машине во дворе. Вид у них был побитых собак, и мы, дети, проходя мимо, особенно в их сторону не смотрели.
В середине 60-ых снесли деревянные с балкончиками и наличниками дачки Воробьевки, вырубили знаменитые яблоневые сады и построили пятиэтажный серый куб, обсаженный редкими кладбищенскими туями: дом Косыгина.
До того, как дом Косыгина стал расти вверх, долго копали огромный котлован, несколько этажей под землю, наверное, бомбоубежище. В нашем дворе появилась машина, в ней сидели два человека и, как говорили, была радиоаппаратура. По нашей лестнице постоянно поднимались и спускались безликие, как тени, люди, с ними нельзя было встретиться глазами. Выход на крышу заперли, когда-то мы ходили туда смотреть салют. Однажды кто-то забыл портфель-дипломат на площадке, после того, как люди прошли, дипломат исчез. Они его «обезвредили».
Однажды, уже в 70-ых, я уговорилась со своим приятелем Серёжей Броуде погулять по Воробьевке. Я ожидала его возле колоннады первого корпуса. Он не выходил и не выходил. Наконец, я от нетерпения вошла в вестибюль, и стала смотреть в левый коридор, где Сережа работал. Пожилой охранник стоял у входа. Он улыбнулся мне: «Туда нельзя, но Вам можно, я у Вашего батюшки шофером работал». Шофер Федор Алексеевич, в 48 году, на черной чемоданной машине с блестящими ручками (трофейной BMW?) он привез маму и новорожденного брата из родильного дома. Я стояла с нянькой у поворота во двор, и он остановился, взял меня и провез метров 50 до нашего подьезда. Это был тихий деревенского вида человек с большой торчащей родинкой на щеке около носа.
(Продолжение следует)
По материалам www.stengazeta.net/
ПЕРВЫЙ КОРПУС
(Продолжение)
Мы – дети, гуляли на клумбе перед 1-ым корпусом (мамоновским дворцом). Первого апреля был необычно теплый день, особенно тепло было на ступенях, под колоннадой. Там можно было расстегнуть шубу, а когда няньки отвернутся, даже и снять ее. Теплый воздух струился вверх, и тень его, как ленты, вились по колоннам. У кого-то была в кармане лупа и, если направить яркую солнечную точку на обрывок газеты и иметь терпение, то газета темнела и начинала дымиться.
Наши родители работали в Химфизике, это была наша альма матер. Весна объявляла себя вдоль 1-го корпуса нарциссами, тюльпанами, пионами, сиренью на клумбе, потом жасмином и розами. Мы уезжали на дачу в Кратово или на юг и возвращались, когда во дворе цвели золотые шары, а вдоль Воробьевки в садах: астры, гладиолусы и георгины. Пахло пылью и было жалко прошедшего лета.
Осенью, гуляя с бонной или нянькой на клумбе, мы срывали с мелколистных кустов белые ягодки, кидали на асфальт и давили ботами. Потом наступал серый простуженный день, когда кусты роз коротко обрезали и покрывали лапником, под гул похоронного ветра.
На клумбе выростали сугробы и наступал Новый Год. В актовом зале Химфизики устраивалась елка для детей. В первый год, который я запомнила, мне было очень мало лет, может быть два или три. Я только помню как страшно было отойти от родителей к Деду Морозу за пакетом с печеньем и конфетами, и как я была рада, что опять вернулась к ним.
Потом нас – химфизических детей, привлекли к праздничной самодеятельности. Мы исполняли танец снежинок, украинский танец, играли на рояле. Зал был во много высоких окон c полупрозрачными белыми маркизами. Над сценой слева была цитата из Ленина, справа – цитата из Сталина.
Я довольно поздно научилась читать, лет в шесть половиной – семь, печатными буквами я умела писать раньше. Как-то я нашла свой рисунок пяти лет, Кремль цветным карандашом и загадочная надпись: Сталин и вождь и подушка. Сначала я научилась читать по-английски, потому что меня учила Сильвия Эдуардовна. Ее привез из Англии для своих детей Капица. Она же научила меня красиво писать по-английски, не отрывая руки.
Сидя в зале, в ожидании своей очереди, я читала высказывания вождей. Ленина – довольно короткое и скучное, Сталина – длинное и ускользающее. Я перечитывала его много раз, но его округлость и двойное утверждение было загадочным. Почему-то я никогда не спросила родителей, что это значит, может быть постеснялась признаться в своей неразвитости.
В 1959 году я поступила в Художественную школу на Кропоткинской.
В вестибюле висел плакат: «Рембрандт – величайший художник всех времен и народов», – Сталин.
Несмотря на хрущевские времена его почему-то не сняли, может быть он не казался директрисе вредным, или она к нему привыкла и была согласна с этой максимой.
Рембрандт, конечно, великий, но кто постановил что величайший? С другой стороны, если поверить, что может быть величайший художник, то есть и величайший вождь, генералисимус среди генералов, абсолютная вершина пирамиды. Но что же это за времена, и что за народы? Каменный и бронзовый век, чукчи, калмыки, шумеры? Нужно было добавить во веки веков, аминь. Либо, должна быть следующая фраза: «Почему Рембрандт величайший? Потому что он самый великий». У меня есть догадка, что эта умнейшая мысль зародилась в голове вождя в годы продажи картин из Эрмитажа: «Рембрандта продали? За хорошие деньги? За Рембрандта... величайшего... художника», – выпивает бокал Киндзмараули, – «всех времен, и народов».
(Продолжение следует)
По материалам www.stengazeta.net/
ДЕТОНАЦИЯ И ВЗРЫВ
(Продолжение)
«Папа на работе делает денежки». Так я совсем маленькая отвечала на вопрос, что делает мой отец. Иногда он уезжал, я спрашивала: «Куда ты едешь?» «Куда Макар телят гонял». Однажды он принес домой полярное обмундирование, накрыл фортепиано белой простыней и сфотографировался «замерзший» и закутанный в полярное. После это он уехал. А когда вернулся, брат подслушал в замочную скважину, как он маме рассказывал про испытания ядерной бомбы в Арктике.
И хотя мы все время слышали разговоры о том, о сем, но то, что мой отец непосредственно занимался бомбой, шокировало меня, как-то это мало вязалось с его характером веселым, добрым и рассеянным.
Мой отец первым стал работать над защитой от ядерного взрыва и написал об этом работу. В 58-м или 59-м его пригласили с докладом в Женеву в комитет по разоружению. Но поехал с докладом не он, а Овсей Ильич Лейпунский. К работе над «проектом» его привлек Яков Борисович Зельдович. Зельдович называл моего отца Компанюшей. Мой отец называл его Зельда или ЯБ.
Яков Борисович, небольшого роста, с живыми глазами за очками, легко улыбавшийся, был постоянной «музой» стихов моего отца.
Кому сегодня рукоплещет
Астрофизический базар?
На небосклоне Яков блещет,
Он весь как новенький квазар.
Яков Борисович папины стихи явно ценил и однажды решил ответить стихами. Пришел на празднование дня рождения с большим сомом в руках:
И сама – муза к Вам несет сома.
Когда умер Курчатов (его прозвище среди своих было Борода), мой отец экспромтом сказал:
Лучше быть живым Зельдой,
Чем мертвой Бородой.
Зельдович слегка обиделся.
Жили Зельдовичи на третьем этаже в соседнем подъезде: живчик Яков Борисович, тихая Варвара Павловна, две хорошенькие скромные дочки: Оля и Марина, и сын, Боря, на два года старше меня. Среди нас он назывался Боссом и пользовался авторитетом. Босс был вундеркиндом. Яков Борисович рано учил его физике, и в школу он пошел на год раньше. Школьные тетрадки Босса с кляксами и двойками по чистописанию мы зарыли на бугре за домом, это была «государственная» тайна нашей компании.
В квартире Зельдовичей был большой полукруглый балкон, и по вечерам Босс мочился с него вниз, для шика.
Лучше нет красоты,
Как поссать с высоты.
Такой стишок ходил среди нас, детей, то ли сочинения Бори, то ли им услышанный и взятый на вооружение. Глаза Бори, угольно- черные, горели любопытством, хотя он и напускал на себя небрежный вид.
Однажды отец ворвался дом ужасно перепуганный, схватил ключи от машины и убежал. Он вернулся часа через полтора и рассказал, что произошло. У ворот Химфизики уже несколько дней стояли бочки с карбидом. Любознательный Боря пописал в одну из них, карбид, как ему было положено выпустил ядовитый газ и взорвался, причем обжег Боре глаза. Мой отец как раз шел домой на обеденный перерыв и увидел эту страшную картину. Он отвез Борю в госпиталь и переживал, что тот может потерять зрение. «Лучше бы Зельда учил его технике безопасности, а не физике». После этого Босс носил очки, о карбиде и взрыве он не говорил, но вызывал у нас, ребят, еще большее уважение.
Мы выезжали из двора, мама за рулем, я и брат в машине, одновременно подъехал Яков Борисович, у него в машине тоже сидело несколько человек. Они с мамой посмотрели друг на друга и помчались по Воробьевке наперегонки.
Мы с братом вопили от страха и просили перестать, но не тут-то было. Оба азартно рванули сначала в одну сторону до разворота, а потом с другую, до Калужской заставы. И только там угомонились, на заставе стоял милиционер.
Мы ездили к Зельдовичам на дачу. Дача была в Жуковке, но так как владельцы все были героями труда, то среди посвященных это была «Героевка». Боря водил нас с братом на прогулку по забору. Забор был довольно высокий, а поверху была прибита неширокая доска. Вот по ней мы и «гуляли» вокруг большого лесного участка. Дело это было акробатическое и опасное. Хорошо, что вокруг были деревья и можно было ухватиться за ветки. Боря показал место, где с забора упала одна из сестер и сломала руку, мы двинулись вперед. Дальше мы были ознакомлены с местом, где Боря обычно писал на участок Щелкиных. Мы были в восторге, какой герой! Хорошо, что там не стояли бочки с карбидом.
Потом делали шашлык и играли в буриме.
В на даче сделанный шашлык
Охотно свой вонзаю клык.
Да, это вам не пить в метро
Общедоступное ситро.
Это написал мой отец. Ничего особенного, но лучше, чем другие. Яков Борисович завидовал. Может быть он все рассматривал как соревнование и хотел быть победителем.
В Лос-Анджелесе за мной ухаживал атлетический мужчина военной выправки. Он рассказал, что раньше работал в Пентагоне и заведовал отделом защиты. Одно время его работой было носить за президентом США чемоданчик «с кнопкой». Однажды он сказал мне: «You are so nice». «See, and you wаnted to nuke me» , (вот, видишь, а ты хотел в меня ядерную бомбу бросить).
(Продолжение следует)
По материалам www.stengazeta.net/
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПОМПЕИ
(Продолжение)
Я и Марьяна гуляем с няньками во дворе, подходят две женщины и спрашивают: «Девочки, как вас зовут?» «Меня зовут Марьяна, а ее зовут Катя, но она еще не умеет разговаривать». Помню, что я огорчилась, я могла сказать свое имя, ну может быть не Катя, а Кака. В полтора года разница в шесть месяцев играет роль, Марьяна была старше и развязнее. Это одно из самых ранних моих воспоминаний. Двух женщин: Эрну и Зину, сотрудниц Химфизики, я и потом видела во дворе. Кто из них Эрна, а кто Зина, я никогда не знала, для меня они выглядели как близнецы. И хотя они просто шли рядом, казалось что держатся за руки. Как-то я спросила папу: «А они близнецы?» «Совсем нет, даже не сестры». Жили бы они сейчас, то, не будучи сестрами, могли бы пожениться.
Отец Марьяны, Владислав Владиславович Воеводский или Владик, как его называли друзья, работал в Химфизике. Я видела, как он пробегает домой, высокий, худой, спортивный, всегда без пальто. Лицо длинное, с длинным носом и подвижным большим ртом, интересное, с небольшими живыми глазами.
Мой отец говорил: «Владик хочет умереть здоровым». К сожалению, так и получилось, он умер неожиданно в 49 лет, после лыж и бассейна. Я видела, что мой отец плакал на похоронах, прежде я не видела его плачущим.
Когда мне было пять лет, мама повела меня и брата в Третьяковку, для эстетического развития. Многое мне понравилось, но когда в музейной лавке мама предложила мне выбрать одну репродукцию, я выбрала «Последний день Помпеи» Брюллова. Мой брат выбрал плакат «Мы тоже будем летчиками», - два пионера запускают планер. Сейчас такой плакат был бы коллекционным, совершенный китч. Правда, «Последний день Помпеи» тоже китч.
Репродукцию повесили у меня над кроватью, тогда же я узнала и историю Помпеи, ее ужасную гибель, ( большой подарок будущему человечеству). Я до сих пор люблю читать о Помпее и написала много фресок на помпейские темы и даже просто копий многих фрагментов. Вскоре ко мне зашла Марьяна, она сразу заинтересовалась картиной, а когда я рассказала ей историю про извержение Везувия, немножко позавидовала. «А у меня дедушка погиб в последний день Помпеи,» - сказала она. Тут уже я позавидовала. Я рассказала своей маме об этом, мама грустно кивнула, и ничего не сказала.
Отец Владислава Владиславовича, ленинградский юрист был расстрелян, в 37-м или 38-м, тогда же, когда и моя бабушка. Его мать (кажется, тоже юристка) Берта Ароновна, была сослана. Женился Владислав Владиславович еще в институте. Людмила Леонидовна Разумова была из репрессированой дворянской семьи. Она была высокая с несколько резким прямым лицом и такими же манерами.
Жили Воеводские в нашем дворе, на первом этаже в одном из двухэтажных зданий, построенных после войны пленными немцами. Предполагалось, что это будут временные на 10 лет жилища, но простояли они лет 50.
Окна квартиры выходили в палисадник, и можно было крикнуть Марьяне в окно, чтобы она вышла погулять. В доме было просто, может быть из-за крашенных полов. Хозяйство вела Дуня, Авдотья Давыдовна. Она прожила в семье много лет, попала в дом родителей Владислава Владиславовича, когда ей было 16. Это была высокая старуха с широким «чухонским» лицом, в доме она была мрачна и ворчлива, но во дворе безудержно и весело кокетничала с дворником. Людмила Леонидовна говорила, что у Дуни четвертая молодость.
Дуня или Дуняша, как ее называли Воеводские была неграмотна, даже Марьяна пыталась научить ее читать, но безрезультатно. Она сохранила квартиру в Ленинграде в блокаду, и в доме была своей. В квартире на Воробьевке, в большой комнате стоял старинный рояль, отца Владислава Владиславовича, а на нем ноты, старые романсы, в частности Вертинского.
Однажды Владислав Владиславович сказал моему отцу, что все отдал бы за умение петь. Я слышала, как он пел в компании, с удовольстствием, хотя и без особых данных. Мой отец удивился, что он так высоко ставил умение петь, хотя сам в доме часто пел, развлекая себя и нас. Слова он придумывал свои. На мотив Марсельезы:
Рабинович медведя выво-о-дит,
Продавать на крестьянский базар.
Это про маминого отца, который любил рассказывать про тюрьму и ссылку (царских времен), и как он ходил на медведя.
Комната Людмилы Леонидовны поражала меня. Маленькая, квадратная она была обклеена темно-зелеными обоями в огромных цветах, и казалась коробочкой. Иногда я видела, как она кормит грудью младенца, младшую дочку Ниночку. На столе стояло большое китайское блюдо с синими рисунками, а на дне было налито синеватое молоко. Только много лет спустя, разглядывая другое китайское блюдо, я поняла, что это синий кобальт смешался с белой глазурью и создал молочный эффект.
В 56-м или 57-м году Воеводские справляли Новый год в доме моих родителей, а мы и еще несколько детей из двора были в доме Воеводских под присмотром строгой неулыбчивой бабушки, Берты Ароновны. В доме она бывала не часто, как-то они с Людмилой Леонидовной друг друга недолюбливали.
Около двенадцати бабушка на нас прикрикнула, чтобы мы не галдели, и включила радио. Она очень внимательно прослушала новогоднюю речь Ворошилова. Меня это удивило, я приписала это любви к вождям и речам, но теперь думаю, она «глядела, какой в афише объявлен новый фарс» и не ожидается ли «последний день Помпеи».
В восьмом классе нас погнали встречать Фиделя Кастро, он ехал по Ленинскому проспекту. А потом по всему городу из репродукторов неслись крики «Obreros y campesinos». Я зашла к Марьяне, Людмила Леонидовна открыла дверь. «Темпераментная речь», - сказала я для приличия. «Отвратительные истерические крики», - ответила она.
Следующую историю рассказал мне отец. В конце пятидесятых Владислав Владиславович путешествовал на пароходе, где была группа англичан. Он свободно знал английский, в детстве был гувернер, и разговорился с ними. Понимали они его легко, но почему-то все время смеялись. Оказалось, что у него был сильный шотландский акцент. Его гувернер был шотландцем.
В конце лета 64-го я вернулась в Москву и зашла к Марьяне. Дверь открыл Владислав Владиславович. «Марьяны нет в городе, а я только что вернулся из Италии. Зайди, я покажу тебе фильм, который там снял». Это было очень лестно, я почувствовала себя взрослой, достойной внимания. Мы смотрели кадры снятые в Венеции и Лидо, он с восторгом рассказывал об Италии. Фильм был любительский, и все было как бы в дымке, а может быть все и было в дымке и отражениях воды, как это бывает в Венеции. Венеция ликующая в бликах и отблесках. Очаровательная, как прекрасный сон, как картины Тернера. Венеция, которая всегда умирает, но всегда восхищает.
(Продолжение следует)
По материалам www.stengazeta.net/
Н.Н.
(Продолжение)
Мой отец рассказывал, что когда Николай Николаевич Семенов увидел дворец Мамонова, то сразу в него влюбился и решил, что Химфизика в него переедет. И, пока дело решалось, чтобы никто другой не занял, он сидел днями на клумбе перед входом и сторожил здание. Действительно и дворец и место было очаровательное. Сам Николай Николаевич жил с семьей в двухэтажном флигеле справа от главного входа.
В марте 1946 года мои родители переехали из Харькова в Москву. Мама этому радовалась, она была москвичка и знала город досконально, где что было, и помнила «старые» названиями. Первое время родители жили где-то на Соколе, отец работал там в шарашке, и жили они в домике за колючей проволокой.
В начале 1947 года отец получил работу в Химфизике и ему на выбор предложили квартиру на Калужской заставе с видом на окружную железную дорогу в только что отстроенный заключенными дом или на Воробьевку. Родители выбрали Воробьевку и въехали в квартиру, освобожденную Харитонами. В квартире были большие антресоли и мама говорила, что одни из них были завалены клизмами - не знаю, кружками Эсмарха или грушами.
Мой отец любил принимать ванну, тогда это требовало времени: зажигалась газовая колонка, вода прогревалась и наливалась ванна, большая, в ней можно было лежать. Иногда в это время звонил Николай Николаевич и хотел видеть отца. Мама отвечала, что он в ванне. «Ничего, я зайду». Он приходил, у дверей ванны ему ставили стул, и начиналась научная беседа. Сколько она продолжалась, я не знаю, меня в это время уже укладывали спать. Но Семенова на стуле у ванны я помню, его это нисколько не смущало, он, как обычно, весело улыбался.
Я спрашивала отца, зачем он приходит. «Вынимать мозги». Насколько я знаю, отец делал для него сложные математические вычисления, в которых сам Семенов и другие его сотрудники не были очень сильны.
Вначале они были более близки, чем потом, и Николай Николаевич приходил в гости. Обычным развлечением были шарады. Отец с восторгом рассказывал мне, как для исполнения одной шарады нужно было изобразить охоту, и Николай Николаевич забрался на большой гардероб и слетел с него на пол как тетерев, хлопая крыльями.
Мой отец написал несколько пьес к юбилеям Химифизики, в одной из них «Вечное движение» Николай Николаевич является действующим лицом. Чиновник из министерства дает задание за год построить вечный двигатель. Семенов поручает это двум сотрудникам: Зельманову и Компанейцу. А на возражение Компанейца:
- Николай Николаевич, говорят это невозможно - отвечает,
- Теоретики, как попугаи, всегда все повторяют за Ландау. А вот вы придумайте.
На их жалобы, что и так работы много, говорит:
- Да что вы все тут ноете? При крепостном праве люди совсем без отдыха работали, а посмотрите, какие дворцы вымахали.
И берется за это дело, лишь бы ему не мешали делать, то, что он любил делать: строить новые корпуса института.
В шестьдесят с чем-то лет Николай Николаевич полюбил. И в семьдесят, после многих скандалов, ушел из семьи.
Он иногда приходил навещать Наталью Николаевну и девяностолетнюю тетю, бабулюбу, как ее звали в семье. В семьдесят лет такой же высокий и стройный красавец. При встрече со мной всегда подходил и любезно здоровался за руку.
Ездили мы с родителями в Луцино на дачу к Семеновым, в доме было красиво и просто, как иногда бывает в дворянской усадьбе. Без мещанской или буржуазной роскоши. Там же был домик дочери Милочки и зятя Виталия Иосифосича Гольданского. В последний раз я побывала на этой даче 2 года назад. Дочка моего брата с подругой и многочисленными детьми снимала ее на лето. Запустение и разруха. Только знакомый в керамических плитках камин на месте. Участок зарос как у спящей красавицы. Сдавал дом внук Митя Гольданский, который жил на участке в маленьком домике и рассказывал про свою удаль, куда съездил и где выпил.
В молодости мой брат любил похвастаться, как он знает и понимает простой народ, как умеет с ним поладить и подружиться. «Да,» -говорила я, - «простой народ, Вовка Имшенник да Митяй Гольданский». Отец Вовы Имшенника был директором НИИ.
(Продолжение следует)
По материалам www.stengazeta.net/
СТОЛЯРКА И УРОКИ ИСТОРИИ
(Окончание)
Столярная мастерская или, как мы ее называли столярка, находилась в химфизическом парке, ближе к Воробьескому шоссе. Это был длинный деревянный барак. Когда мы гуляли в парке с нянями, то всегда заходили туда. Вокруг столярки было чудесно, на снегу валялось много деревяных отходов: палочек, чурочек, дощечек. Мы всегда собирали их, они годились как кубики и строительные материалы. С другой стороны Химфизики, ближе к нашему двору, была металлическая помойка. Там мы тоже рылись и приносили домой всякие железяки, а папа перепуганно кричал, чтобы их немедленно вынесли из дома. Техника безопасности была не на высоте, и он боялся, что какие-то детали могли быть радиактивными.
Деревяшки в доме разрешались, потом, после уборки, и они исчезали. Но тогда можно было принести новые.
Уже около столярки обворожительно пахло свежим деревом. Внутри пахло и морилкой и лаком, пилы визжали, летели опилки. Няньки любезничали с молодыми столярами, а нам заказывали деревяные лопатки для сгребания снега.
В 1978 году я стала носить свои работы для продажи в Художественный салон на Октябрьской (Калужской) площади. Работы надо было приносить окантованные. Где делать рамки? Тут я вспомнила о столярке. Она переехала на другую сторону Воробьевского шоссе, в четвертый корпус, здание в стиле сталинского ампира, украшенное двумя факелами с пышным пламенем, который я в детстве принимала за конфету зефир.
Я зашла в столярку, многие лица были знакомы. Все были очень веселы.
- «Чего надо, рамочки, это легко, сделаем. Заходи через два дня».
Зашла – ничего не сделали. Так повторилось два раза.
Подошла к тихому, невеселому столяру, спросила: «Сделаешь рамочку?» « Не-е.»
Зашла через два дня, он молча протянул мне рамку и еще в придачу маленькую из остатков багета и взял рубль.
Звали его Саша Хомяков. Лицо его было знакомо мне с детства. Сколько ему было лет, непонятно. Невысокий, бесцветный, с волосами как сырые стружки. Другие столяры над ним смеялись:
« Сашка, не пьет, сердешник».
Сами-то они были пьяные с утра.
Так он и делал мне рамки несколько лет. Всегда «не-е» и всегда сделано. Однажды зашла, а его нет.
«А где Саша?» «Дома, с сердцем чтой-то, а мы тебе делаем рамки».
Но я уже больше не верила, знала, что не сделают.
Потом он опять появился, и я продолжала ему заказывать рамки. Как-то я заболела и попросила своего мужа Вадика сходить в столярку. Он вернулся с рамками, но вид у него был какой-то ошарашенный.
- Как он с тобой разговаривает?
- Совсем не разговаривает, только «не-е» говорит. А что?
- Да он же кроме мата ни одного слова не знает.
Уроки истории
1977 год. Я еду по Воробьевке в седьмом троллейбусе со своей пятилетней дочкой Леной и рассказываю ей, что здание Химфизики это Мамоновский дворец. А Мамонов был фаворитом царицы Екатерины Второй.
- А где она жила?
- А она жила в Питербурге, теперешнем Ленинграде.
- Как это так? Она жила в Питербурге, а ее повар, ее поварит жил в Москве?