|
Прежде всего мне хотелось бы приветствовать всех тех, кто собрался сегодня отметить 90-летие со дня рождения нашего крупного ученого, дорогого всем нам Александра Алексеевича Ковальского.
С именем Александра Алексеевича связаны многие славные страницы в истории как Института химической физики, так и Института химической кинетики и горения Сибирского отделения с самого момента его основания. Трудновато, конечно, вспоминать то, что было почти полвека тому назад. Эти воспоминания будут неизбежно носить какой-то отрывочной характер. Тем не менее попробую.
Мне вспоминается коридор, который был тогда чуть ли не единственной рабочей частью Института химической физики в Москве, это 44, 45, 46 годы. В этом коридоре на втором этаже галереи института, в левой его части, если смотреть на здание института со стороны Воробьевского шоссе, размещались лаборатории отдела кинетики. Ну, собственно, отдел кинетики, как таковой, еще и не существовал. В этом коридоре были лаборатория Чиркова, в которой я работал, лаборатория Налбандяна, лаборатория Штерна, лаборатория Ковальского. Лаборатория Ковальского - это была маленькая одномодульная комната, в которой он колдовал, в которой он экспериментировал (а он был блестящим экспериментатором) вместе с единственной сотрудницей своей в то время - Марией Леонидовной Богоявленской.
Его работы в те годы были посвящены исследованию (можно сказать открытию) и наиболее четкому прямому доказательству факта выхода цепных реакций, зарождающихся на поверхности, в объем. Это достаточно много и хорошо описано.
Поэтому я не буду здесь останавливаться на этом. Скажу лишь, что в конце 46 или, пожалуй, в начале 47 года, сейчас мне трудно сказать, Александр Алексеевич блестяще защитил свою докторскую диссертацию, посвященную этому явлению.
Но наступали новые времена. И очень многие сотрудники института были переброшены на другую тематику - на тематику, в той или иной форме связанную с ядерными делами. Ведь это был 46 год, последовавший за первыми взрывами атомных бомб, за уничтожением Хиросимы и Нагасаки. И не удивительно, что такой институт, как Институт химической физики, был подключен самым непосредственным образом к работам, связанным с ядерной тематикой.
На долю Александра Алексеевича выпало возглавить группу, в которую вошел и я. И эта группа должна была заниматься на только что вступившем в строй синхроциклотроне в Дубне исследованиями поглощения и размножения нейтронов высокой энергии. В то время под высокой энергией понимались энергии в сотни миллионов электрон-вольт, то что сейчас, конечно, никак высокой энергией называться не может. Истинная цель этой работы и всей нашей группы, а в нее входили научные сотрудники Эрнст Тарумов и Валя Пенькина и техники Вадик Газильризи и Гелий Захаров. Вот эта группа, которая, как я уже сказал, возглавлялась Александром Алексеевичем, должна была экспериментировать на синхроциклотроне в Дубне.
И цель этих экспериментов, о которой знали в той или иной степени, как я полагаю, все-таки далеко не в полной степени только Александр Алексеевич и я, состояла в том, чтобы получить какие-то исходные данные для выяснения возможности осуществления идеи, которая возникла у Николая Николаевича Семенова. Проект этот назывался ЗУ. Я так до сих пор и не знаю, то ли это означает «защитное устройство», то ли «зенитное устройство». Речь шла о том, чтобы уже выброшенное, уже сброшенное с самолета ядерное изделие, ядерную бомбу, подсветить с земли мощным потоком частиц высокой энергии. И тогда в момент, когда уже буквально, так сказать, за доли микросекунды до полноценного ядерного взрыва, когда происходит либо баллистическое сближение двух половинок ядерного оружия в урановой бомбе, либо имплозия, всестороннее обжатие, в плутониевой бомбе, в этот момент подсветить большим потоком нейтронов эту ядерную бомбу. С тем, чтобы ее взрыв, или уже в данном случае это должен быть не взрыв, а так называемый хлопок, в сущности как осечка, чтобы это произошло в момент, когда изделие только-только перешло через критическую точку, вступило, так сказать, в критическую область.
Мощность взрыва, она пропорциональна кубу надкритичности. И если нейтроны заставят пройти цепную реакцию в тот момент, когда эта надкритичность еще очень мала, взрыв получается чрезвычайно слабым. И вместо ядерного взрыва происходит только взрыв химической оболочки из химических взрывчатых веществ и разброс самого ядерного заряда. В этом состояла идея Семенова. Для того, чтобы вызвать такого рода хлопок, нужно было, конечно, иметь мощные токи на ускорителях при энергии в сотни мегавольт и выше, и тогда об этом только начинали разговаривать, надо сказать, что и до сих пор такие [токи] далеко не достигнуты. Но нужно было, что называется на модельных каких-то объектах посмотреть, как поглощаются нейтроны в атмосфере на пути к объекту нейтронной бомбардировки, к ядерной бомбе, как они поглощаются в оболочке, которая окружает ядерный заряд, что происходит в самом ядерном заряде, Поэтому и возникла задача исследования поглощения и размножения нейтронов вот этих энергий.
Здесь Александр Алексеевич проявил замечательное физическое чутье и замечательную эрудицию, потому что ведь, если говорить о поглощении нейтронов, то надо иметь в виду, что полное сечение взаимодействия нейтронов с веществом, оно складывается из сечения рассеяния, то есть процесса упругого рассеяния и процесса поглощения, когда действительно нейтрон захватывается и дальше он уже выбывает из игры.
Александр Алексеевич, по существу, независимо от каких бы то не было других авторитетов других ученых в этой области, которые давно уже занимались этими проблемами, он, ну может быть, даже сказать, выработал понятие хорошей и плохой геометрии. Эти два типа геометрии позволяют разделить поглощение нейтронов от их рассеяния. Вот именно это - плохая геометрия, которую в деталях разработал и рассчитал Александр Алексеевич, ведь для него это была, я подчеркиваю, область новая. Именно вот такая плохая геометрия и была нами взята в основу экспериментов по исследованию поглощения нейтронов, и этим методом был успешно проведен довольно широкий круг экспериментов с ядрами от самых легких, от бериллия и углерода до самых тяжелых, до свинца и урана.
То есть эта часть работы, она была практически довольно быстро (это был год работы с 49 по лето 50 года), эта работа была выполнена, были написаны отчеты и мы ее опубликовали, Александр Алексеевич, я и наши соратники по этой работе - несколько лет спустя, когда она была рассекречена.
Я говорил о научной стороне работы, но надо иметь в виду, что вот эти эксперименты в Дубне, они требовали и полной отдачи физических сил, если угодно. Делали это следующим образом. Ведь мы должны были проводить основную часть времени в Дубне. Нам была выделена машина "Эммочка", как она тогда называлась, отопления в ней не было, и поэтому в морозы ехать из Москвы в Дубну или из Дубны в Москву в этой машине было отнюдь не так приятно. Даже для всех нас, которые были на много лет моложе Александра Алексеевича, за ним вслед по возрасту шел я, но нас разделяло все-таки 13 лет. И вот Александр Алексеевич вместе с нами, одевшись в тулуп такой своеобразный, в шубу, в валенки, тоже залезал в эту машину. Мы отправлялись в Дубну. Мы жили там в гостинице (условия были далеко не комфортабельные) и ставили эти опыты. С раннего утра поднимались, завтрак такой доморощенный, и мы шли пешком, конечно, из нашей гостиницы.
Эта была самая ранняя дубнинская гостиница. Мы шли на территорию, на площадку ускорителей. В самом конце площадки размещался синхрофазотрон. Там стояли наши детекторы, стояли наши материалы в зале, которые нам полагалось исследовать. Ну, а в тех случаях, когда требовалось определять активность детектора за счет попадания в них нейтронов прямо в ходе облучения, в зале помещались только исходные части установки, а затем кабелями выводились уже показания, отсчеты тех детекторов, которые там размещались, тех счетчиков на пересчетное устройство и на уже такие схемы, которые позволяли получить основные итоги эксперимента, включая некоторые обработки результатов, первичных отсчетов. Все это стояло за залом, где располагался сам ускоритель, за бетонной стеной на столах, где вообще располагались все измерительные устройства не только нашей группы, но и других групп. И вот целыми днями, с короткими перерывами на обед, причем мы не все уходили одновременно, мы сидели и не сводя глаз с наших счетчиков, пересчеток, смотрели, что же получается. Потом короткий перерыв, выключается пучок. Мы входим в зал. Причем надо сказать, что дозиметров индивидуальных тогда, насколько я помню, еще не было, и поэтому трудно сказать имели ли мы, согласно существующим нормам, ныне действующим нормам, имели ли мы право вообще входить в зал ускорителя немедленно после окончания облучения с тем, чтобы там производить какие-либо перестановки геометрий наших образцов, которые мы исследовали, или сменять, заменять те вещества, которые мы должны были исследовать.
Александр Алексеевич был наравне со всеми молодыми, со всеми даже юношами вроде наших техников Гелия и Владика, и его присутствие было таким вдохновляющим фактором, потому что с одной стороны это был опыт, это была интуиция, это были знания глубокие нашего старшего товарища, нашего руководителя, которому мы все безоговорочно доверяли и которого мы искренне уважали. Может быть, этому даже отчасти способствовало и то, что Александр Алексеевич был человек довольно сдержанный в своем общении с окружающими. Он говорил обычно тихим очень внятным голосом, он, практически я не помню, чтобы он вообще повышал голос на кого бы то ни было даже в случае каких-то основательных нарушений дисциплины или нарушений, приводящих к каким-то дефектам опыта. И вот этим тихим внятным голосом он спокойно, четко объяснял нам все, что требовалось, разъяснял ошибки, которые попадались в ходе экспериментов, в ходе подготовки к экспериментам. Он был абсолютно далек от панибратства и казалось, что это даже несколько сухой человек. Но на самом деле, и в дальнейшем я это понял с полной ясностью, это был человек большой души и большого сердца. И он искренне привязался ко всем тем, кто под его руководством работал над этой проблемой. Он искренне был увлечен и самой проблемой. К сожалению, наш контакт, наши непосредственные повседневные связи в этом действии, они продолжались немногим более года. Уже вторая часть наших экспериментов, начиная с лета пятидесятого года и кончая летом 51 года, проводилась уже под моим руководством, потому что Александра Алексеевича перебросили на другие дела. К нему очень уважительно относился Игорь Васильевич Курчатов, который помнил его еще со времен ленинградского Физтеха. И вот, по-моему ранней осенью 50-го года, а, может, я ошибаюсь, Игорь Васильевич пригласил к себе Александра Алексеевича и поручил ему новый круг работ. Работы, связанные с исследованием констант, ну, и, если говорить, не констант, а скорости, и если говорить ядерным языком, то поперечных сечений разного рода реакций между легкими ядрами, включающие, в данном случае, реакции между изотопами дейтерия и трития. Эти реакции играли важнейшую роль для проблемы, которая разворачивалась у нас все в большей степени в это время, для проблемы термоядерных реакций, для работ над созданием водородного оружия. Мы очень горевали, что Александр Алексеевич от нас отрывается и уходит на новые дела. Далеко не все мы знали какое поручение дал Александру Алексеевичу Игорь Васильевич. Думаю, что и Николай Николаевич был не в восторге от того, что Александр Алексеевич был снят с этих работ, которые сам Семенов непосредственно начинал и вдохновлял. Но Курчатов - это Курчатов. Если он считает необходимым того или иного ученого бросить на тот или иной круг работ, тут уж ничего не поделаешь. Встречи наши стали гораздо более редкими. Это были уже встречи в основном в Москве. Пожалуй, в Дубну, если и приезжал Александр Алексеевич теперь очень редко, то только для того, чтобы ознакомиться и, если угодно, участвовать в принятии итогов того или иного этапа дальнейших работ, уже работ, связанных, в основном, с определением размножения нейтронов разного рода материалов вплоть до урана. Кстати, вот эти работы я описал, несколько, может быть, в сжатом виде, в апрельском номере журнала "Наука и жизнь" этого года в связи со 100-летним юбилеем Николая Николаевича Семенова. Но, несмотря на то, что встречи наши стали гораздо более редкими, та дружба, я смею сказать именно дружба, потому что Александр Алексеевич (мне так казалось), что в начале, когда мы только начинали совместные работы, и меня к нему в группу поставили как бы его помощником, заместителем, в начале он несколько настороженно к этому относился, он, может быть, считал меня человеком излишне легкомысленным и не был уверен в том, сумею ли я быть ему полноценным помощником. Но, к моему счастью, к моей гордости, я могу сказать, что наши отношения очень быстро сменились к лучшему, возникла подлинная близость, то была близость, основанная на взаимопонимании и на взаимном признании того, что каждый из нас делает должным образом то, что ему полагается в нашей общей работе делать. И вот эти отношения, сложившиеся с Александром Алексеевичем и сложившиеся также с его семьей и с Зинаидой Дмитриевной и с дочерьми.
И так, в Москве, так, и в дальнейшем, после переезда Александра Алексеевича в Новосибирск, всякие наши встречи, а я, бывая в Новосибирске, обязательно, конечно, посещал дом Ковальских, и всю его семью видел, и подробно мы разговаривали и о том, что у нас в Москве делается и о том, что делается в Новосибирске, в этом новом институте, - все это носило характер очень теплых встреч. К сожалению, они были очень редкими, эти встречи. Вызвало у меня большую тревогу, когда я узнал о том, что Александр Алексеевич нездоров, что у него хуже дело стало с его медицинскими проблемами, с его состоянием. Потому что это были уже заботы и тревоги не просто за человека, который был твоим сослуживцем, твоим руководителем и так далее и тому подобное, а в какой-то мере был твоим учителем. Это были тревоги за человека, который был действительно подлинно близок тебе и дорог тебе. Вот этими словами я и хотел бы закончить свои отрывочные такие, может быть, несколько сумбурные воспоминания об Александре Алексеевиче и работе с ним. Спасибо за внимание.
|