“Где сегодня обедаешь?” — слышу я иногда в институте. “Как всегда, в “Интеграле”, — откликается молодой человек, имея в виду стоящее на отшибе двухэтажное здание ординарной столовой Академгородка. Двухметровую неоновую рекламу на крыше — кафе-клуб “Под интегралом” — демонтировали однажды ночью, лет пятнадцать назад, накануне визита Косыгина в Новосибирск. Вывеску ликвидировали, а память – осталась. Однако вряд ли молодые люди, обедающие здесь, доподлинно знают, чем было и что значило это место для их родителей и их сверстников, именуемых нынче шестидесятниками.

Устная свобода всегда шире письменной. Но то, что говорилось и думалось вслух в начале 60-х, оставило далеко позади печатное слово. Между тем, что было позволено в 60-е годы, и тем, что было заведомо запрещено, лежала широкая полоса ничейной земли. По ней время от времени демонстративно прогуливались сильные мира сего и пробегали отчаянные головы или остроумцы, владевшие в совершенстве эзоповым языком. Вход на эту территорию открывали двери “Интеграла”, и не было недостатка в желающих войти — и говорить, и слушать. Нестерпимо было желание узнать, наконец, правду о том, что столько лет замалчивалось и искажалось, обрастало табу и мифами. В водоворот событий вовлекались гости Академгородка, именитые ученые и поэты, международные комментаторы, корреспонденты нашего ТВ и Би-би-си, крупные экономисты и музыканты. Клуб завоевал репутацию места, где можно выговориться всласть, излить душу, распахнуть ее настолько, насколько хватало смелости. Этот оазис гласности процветал с 1963 по 1968 г. Его постоянные обитатели учредили нечто вроде игрушечного государства со своей конституцией, идеологией и правительством. И когда пробил час, оно двинуло свои потешные полки на защиту едва обретенных свобод и убеждений.

А начиналось все с молодежных кафе, невесть как появившихся в Москве в начале 60-х. Джаз в эту пору был парией. И группы обретали, наконец, площадки в залах кафе, а сами кафе — привлекательность. А в городке в эту пору роились планы создания чего-нибудь эдакого, культурно-просветительного, для заполнения досуга ученых, отрезанных от всего мира и даже от Новосибирска. И я предложил воспроизвести в Сибири московское начинание. Увы, вскоре от группы энтузиастов осталось несколько феминисток, готовых идти до конца, хотя и не представлявших, куда именно. Но безнадежное дело можно начинать только с женщинами, если, конечно, они веруют, что дело это правое.

Спустя полгода, когда под временно обретенной крышей зазвучала живая музыка и к ней потянулся народ, мужские лица незаметно заслонили женские, и ряды наши умножились и окрепли. А то, что называется “чувством локтя”, пришло еще позже, в борьбе за место “под солнцем”, каковым суждено было стать переоборудованной по нашему проекту столовой № 7. Что там деньги фонды, добытые в поте лица, когда вас носит на бюрократических качелях от одного столоначальника к другому и каждый истово клянется, что реконструкция — это дело противоположной стороны. Отчаявшись пробить эту оборону, мы устроили нешуточный бунт на районной комсомольской конференции. В тот же вечер об этом прослышал “крестный отец” Академгородка академик М.С.Лаврентьев (в просторечьи Дед), наутро колесо фортуны закрутилось со свистом. Несколько лет спустя на высокопоставленном бюрократическом приеме я услышал с изумлением, как один из этих разлюбезных хозяев города с восхищением говорил о нас:

“Представляете, ведь они построили все-таки “Интеграл”. Мы мешали! Мы мешали! А они все-таки его построили”.

“Интеграл” стал созвездием клубов по интересам, предоставляя свою площадку всем, кто горел идеей организовать что-либо стоящее. Установились контакты с клубами других городов. Экспедиционный корабль с агитбригадой “Интеграла” на борту курсировал по Оби под собственным флагом. В размахе этой деятельности, в энтузиазме, которым она питалась, было немало романтики, характерной для того времени. Страна была похожа на выздоравливающего, только что покинувшего больницу и с восторгом всматривающегося в самую обычную непритязательную жизнь. Будущее представлялось только лучшим, а в Академгородке — и вовсе прекрасным, поскольку все вокруг строилось, дома и институты росли как грибы, всем находилось место под солнцем, дерзай — и воздается...

Устав клуба провозглашал:

Клуб “Под интегралом” — самородная, самовольная, самодельная, самосовершенствующаяся, самоуправляемая, самопрограммируемая, самоокупаемая, саморекламирующаяся, самоохраняемая... самоорганизация академгородковцев.

Его задачи: обеспечить членам клуба свободный обмен знаниями и опытом. Содействовать взаимопониманию, содружеству и сотрудничеству. Способствовать возникновению и прогрессивному развитию различных любительских клубов.

Задачи, как видим, вполне земные, а вот упор на самостоятельность — болезненно острый. Молодежь рвалась из-под опеки к реальному делу без пустозвонства, к какому угодно, но собственному, не заемному. Дорвавшись до него в “Интеграле”, она сама сформировала все органы управления клубом, закрепляя естественно сложившиеся структуры, как пешеходные дорожки в Академгородке, которые сначала протаптывались, а уж затем асфальтировались. Президенту клуба доверялись все внешние сношения “Интеграла” (с начальством, прессой, иностранцами). Вся хозяйственная деятельность сосредоточивалась в руках совета министров, а кабинет министров программировал культурную жизнь клуба. Их еженедельные планерки проводились при открытых дверях.

На торжества по случаю трехлетнего юбилея “Интеграла” прибыли представители клубов 25 городов, от Риги до Владивостока, После двухдневного семинара, угорев от общения и взаимопонимания, все поддались искушению обратиться в ЦК ВЛКСМ и идеологический отдел ЦК КПСС с нашими выводами и предложениями. Мы констатировали тогда безнадежное прозябание богатых профсоюзных клубов и повсеместный успех самодеятельных объединений по интересам. Мы настаивали на признании за ними права на полное внутреннее самоуправление, на осуждении мелочной опеки и репертуарного контроля со стороны приютивших их организаций. Кредит доверия к вышестоящим органам еще не был исчерпан в том далеком 1966 г., еще не поздно было употребить его во благо. Лишь самые дальновидные не обольщались тогда насчет реакции на наши предложения. Ее попросту не последовало. Дело в том, что как раз в эту пору клубное движение в Чехословакии фактически вытеснило с политической сцены тамошний комсомол. Естественно, мы об этом знать не знали и намерений таких не имели.

Отношения “Интеграла” с РК ВЛКСМ оставались пока идиллическими, и многих награждали грамотами, а к ним прилагались стихи, посвященные юбиляру. Обращаясь к “Интегралу”, их автор — второй секретарь РК Света Рожнова — многозначительно заявляла:

“...А если над тобою нежданно грянет гром, Тебя всегда прикроет твой родственник Райком”.

Стихи оказались “пророческими”.

* * *

В программах “Интеграла” 1965—1966 гг. просматриваются новации, которые стали возможны только сегодня, а были своевременны уже тогда. Первые фестивали джаза и авторской песни. Представления самодеятельных театральных студий. Конкурсы вечно опальных, полулегальных бальных танцев (что только не запрещалось!).

Вернисажи маститых и любителей (с распродажей картин) — провозвестники Арбата. Политклуб дерзал обсуждать внутренние дела, магазин-клуб “Гренада” — вмешиваться в литпроцесс посредством присуждения ежегодных премий “Интеграла” (братьям Стругацким, например).

На праздники клуб закрывался для своих. Праздником мог стать, например, 39-й юбилей исторической встречи Кисы Воробьянинова с Остапом Бендером (день в день). Готовился капустник, прибывали гости с 16-й полосы, первый отдел клуба нимал круговую оборону от студентов, бравших здание приступом. К 8 Марта готовились особенно тщательно. Каждый год этот день выбиралась мисс Интеграл и ее первые производные. Но и обычные “кабачковые” дни (субботы и воскресенья) как магнитом притягивали молодежь со всего миллионного города (час на дорогу, рубль за вход, да еще мороз, и не попадешь, чей доброго). Но уж если попал, то... свобода! Свобода пересаживаться, сдвигать столики как заблагорассудится, брататься с друзья ми, целоваться с любимыми, одеваться во что горазд и танцевать, как вздумается, хоть туфли сбрасывай. И под ту музыку, какая модна, а не признана. Кабачковые дни и социальные программы перезнакомили и обручили множество наших земляков.

Могли ли мы думать, что двадцать лет спустя наши дети будут тусоваться на скамейках и рыскать по подвалам, удовлетворяя естественную потребность в общении, дружбе, любви, наконец. Прекрасное новое здание “Интеграла” с удобным кафе, подмостками и собственным кинозалом, специально спроектированное для клубной работы, используется не по назначению. После роспуска клуба районные власти предприняли было попытку переоборудовать даже его столовую... в библиотеку. Страстно хотелось, видимо, не только разрушить, но и перепахать этот город. Этому следовало противостоять — во имя будущего, и я пошел к Деду. М.А.Лаврентьев разбирался на месте, меряя помещение своим размашистым шагом, крутя головой во все стороны. “Так, значит, столовых у нас не хватает. Пусть себе работает”, — постановил он. Так она и работает. То есть так и только так, как удобно персоналу. И что удивительно: это наше наследие так и остается невостребованным. Отдавшись с упоением митинговому решению глобальных проблем, мы не спешим браться за дела конкретные. Похоже, конфликтовать со всем обществом проще, чем с отдельными полномочными его представителями.

В 60-е годы все было наоборот. В прямой конфликт с обществом мы вступали только по великим его праздникам, выводя клуб на демонстрацию отдельной колонной. Шли со своими лозунгами: “Люди, интегрируйтесь!”, “Да здравствуют молодежные клубы!”, “Перекуем орало на интеграле!”, “Радость — народу!” В общем, наши шествия изрядно выбивались из череды благостного единообразия.

В конце концов нас остановили, но не сразу. Ветры перемен мы приняли вначале за сквозняки. В канун ноябрьской демонстрации 1966 г, меня пригласил первый секретарь райкома партии и предложил отменить наше шествие на том основании, что джаз-клуб вроде готовится прихватить с собой портреты Э. Пресли, Л. Армстронга и др. Контроль над лозунгами и портретами был моей конституционной прерогативой, но приказать клубу не двигаться я не мог, а просить отказался. Впрочем, я выразил готовность к вечеру собрать чрезвычайное собрание “Интеграла”, предоставив политическому вождю района возможность апеллировать прямо к массам, с клубной трибуны. Такая перспектива его не привлекала. Раздался звонок у шефа, а затем и у меня: академик В. В. Воеводский спрашивал, что это мы там затеяли. Узнав, в чем дело, он колебался недолго: “Добавь какой-нибудь политический лозунг, скажем, “Студенты Беркли, мы с вами против войны во Вьетнаме!” С тем и вышли. Но уже к майским праздникам 1967 г. нашего В. В. не стало, а клуб оказался под прицельным огнем. Впрочем, он сам вызвал этот огонь на себя своей предпоследней отчаянной акцией: дискуссией “О социальной вялости интеллигенции”.

* * *

Чтобы понять, почему пробуксовывает реформа, мы приглашали к барьеру известных экономистов и директоров крупнейших новосибирских заводов. Теории Мальтуса противопоставлял свои взгляды социолог Переведенцев, усматривающий грозную опасность в падении рождаемости в СССР. Сохранилась стенограмма дискуссии “О нравственном вакууме”, которую вел академик А.Д.Александров. “Критерии оценки научной зрелости ученого”, “К чему эмансипация?”, “Каким быть законодательству?”, “Как совладать с информацией?” — всего не перечесть. Дискуссии превратились в живой социологический эксперимент на глазах у публики, дававший сиюминутный срез общественного мнения. Выбор темы и двух-трех затравочных выступлений, задающих тон дискуссии, оставался за мной. Остальное было в руках ведущего, который обязан был выдерживать умеренный курс, даже если его сильно сносило влево. Он должен был умело вести полемику, возвращая ее к предмету спора и в рамки возможного. Но то, что считалось возможным “Под интегралом”, почти не оставляло места для невозможного. А издали казалось, что его и вовсе нет.

Как-то под утро к одному нашему социологу заявился московский профессор. Заспанные хозяева усадили коллегу за стол, накрыли к завтраку. Только к концу трапезы гость заметил к слову:

“Ну что сравнивать с Москвой. Вы тут в оазисе живете. Вон я шел к вам мимо кинотеатра, а его стеклянные стены разрисованы лозунгами: “Позор советскому правосудию”. Хозяин аж подскочил, бросился вон из дома. Лозунги уже тщательно счищались со стен; до чистки инакомыслящих оставалось полгода.

Нельзя сказать, что мы не предчувствовали перемен к худшему. “Интеграл” был социальным барометром той интеллигентной среды, которая нас окружала, и задолго до всех событий он беспристрастно свидетельствовал: она не созрела для организованного протеста, тем более сопротивления. Одна лишь дискуссия о “близнецах” давала достаточно оснований для столь категоричных выводов. Ей предшествовала грубая и невежественная травля в “Известиях” члена клуба М.Голубовского за его публикацию “Коэффициент интеллектуальности” в прогрессивном тогда журнале “Радио и телевидение”, позднее закрытом. Популярно освещая в ней генетический “метод близнецов”, автор привел данные о высокой повторяемости у однояйцевых близнецов таких качеств, как музыкальные способности, склонности к абстрактному мышлению и (о ужас!) к криминальным действиям. Последнее вызвало бурю негодования монстров от юриспруденции докторов юридических наук Карпеца и Герцензона, логично рассудивших, что ежели так, то, стало быть, и при коммунизме уголовники не выведутся. Но в программе партии сказано, что преступность при коммунизме исчезнет. Следовательно, генетической предрасположенности к ней нет и быть не может, — безапелляционно заявили они в заметке “Биология здесь ни при чем”. Вроде бы только что развенчали Лысенко, ан нет — жив курилка!

Этому кликушеству, я полагал, необходимо противопоставить компетентное мнение научной общественности. “РТ” тоже готово было рискнуть и командировало к нам своего корреспондента. Все раскручивалось лихо, но чем ближе к реваншу, тем напряженнее становилась ситуация. В последние дни я был просто истерзан постоянными звонками академика Д.К.Беляева — борец за генетику бил отбой во все колокола. Но я уже закусил удила. Дискуссия прошла, как и была задумана, изобиловала яркими научными выступлениями и поблескивала гражданскими.

И что же? Развернутую публикацию в “РТ” с цитатами из стенограммы дискуссии уже в гранках отказались подписать все до единого выступавшие профессора и доктора наук, сами страдавшие и лишь случайно пережившие пору гонений на генетику. Свободомыслящие и даже бравирующие этим, все они тихо сдались, не выдержав нажима директора своего института. По немудреной его логике выходило, что самое лучшее — это упрятать голову в науку и заниматься ею, пока дают, памятуя о худшем.

Так же и мне не раз советовал бывший зек профессор Ю.Б.Румер: “Бросьте вы это дело! Не обольщайтесь, что все пока сходит с рук. Придет время, аукнется”. Ладно бы только он. Опыт, обретенный в круге первом, учит осмотрительности. Но кто научил этому мое поколение, словно родившееся для конформизма? Увы, шестидесятники — это далеко не все те, чья молодость совпала с короткой хрущевской оттепелью. Мы все искренне пели аллилуйю вождю и учителю в школьные годы, и каждый по-своему ослеп от вспышки XX съезда. Но, пережив крах веры, некоторые остались верующими и после этого — в добро, в вечные ценности, в возможность выкарабкаться из смрадного прошлого. Иные даже готовы были на жертвы во имя этого, но как их оказалось мало! К 1967 г. стало казаться, что мы исчерпали весь ресурс активности Академгородка. Где же наши сторонники, недоумевали мы, куда они все рассеиваются после аншлаговых концертов, дискуссий, встреч? Какого же пастыря нужно этой инертной массе?

Отчаявшись найти ответы на все вопросы, клуб вызвал на “полемическую дуэль” все остальное население Академгородка. К тезисам “Дефицит щедрости” прилагалось объемистое эссе “Интеграл” на распутье”, написанное мною в сердцах, безо всякой цензурной оглядки, — замечательный самодонос, распространенный по библиотекам всех институтов для ознакомления публики. Это было яростное, запальчивое обвинение интеллигенции в социальной вялости:

“Наука не индульгенция. Ответственность за судьбу общества все делят поровну. Независимо от того, воспринимают ли они упрек в равнодушии (с экрана, со сцены) в свой собственный адрес или проецируют его на соседа, занятого менее интеллектуальным трудом. Иные считают, что право хвалить или порицать современное общество узурпировали писатели и журналисты. Но это не так: мы добровольно отдали им это право, ибо очень удобно жить, считая, что разделение труда распространяется и на человеческую совесть. Никто не вправе отлынивать от исполнения своего гражданского долга, быть неслышимым и невидимым.

В “Интеграле” мы нашли свой кустарный способ выкристаллизовывать злободневное мнение, сообщать людям нетривиальную информацию, тревожить их совесть. И если нашей деятельности суждено заглохнуть, так и не вызвав резонанса в узкополосных, прямолинейно запрограммированных душах, то мы получим печальное подтверждение мысли Дарвина о деградации нравственных качеств личности, всецело отданной односторонним занятиям естественными науками...”

Вышагивая по эстраде со шпагой в руках, я вначале довольно успешно парировал контрдоводы. “Каждый должен заниматься своим делом, — заявил один из выступавших. — Я, в частности, отдаю всего себя науке. Но свой гражданский долг я выполняю на выборах, голосуя против баллотирующихся кандидатов”. Разговор пошел начистоту, между своими, но во всеуслышанье. Впервые “Интеграл” поднял забрало и тут же был наказан... исподтишка. Через месяц новоиспеченный директор ДК “Академия” отнял у клуба все его штаты, внезапно понадобившиеся “для детской работы”. Против таких доводов не помогли ни адмиральские погоны, ни академические лычки секундантов дуэли.

Жизнь в клубе замерла. “Интеграл” перешел на чрезвычайное положение. Началась вторая бюрократическая война — за полную независимость и суверенитет. Как ни странно, спустя полгода клуб выиграл ее. В январе 1968 г. мы уже долбили кассовые окна в своем новом здании, оборудовали сцену и радиорубку.
Занятый оформлением докторской, я не очень-то торопил события — считалось, что дело в шляпе.

* * *

И тут подоспел фестиваль. Всесоюзный фестиваль авторской песни, который около года готовился клубами Москвы, Ленинграда, Новосибирска и ЦК ВЛКСМ. Осенью 1967 г. уже было назначили дату и ждали гостей, как вдруг ЦК ВЛКСМ дает отбой. Во все стороны летят телеграммы и звонки, но разве все предусмотришь? Один бард из Киева заявился-таки к назначенному сроку, и ему пришлось устроить утешительный концерт в Большой физической аудитории НГУ за неимением иного места. Помню острое чувство клаустофобии, испытанное мною в этой аудитории, где дважды в неделю так привычно было читать курс общей физики.
Она была не то что заполнена — забита слушателями, вплоть до проходов и подоконников.

Но к марту 1968 г. все было слажено очень тщательно. Правда, и на этот раз на каком-то этапе ЦК ВЛКСМ самоустранился от дела, но нам отступать было поздно. Еще один срыв — дискредитация клуба. Приглашения всем бардам уже были разосланы, и от многих из них, включая Галича, к 1 марта поступили телеграммы о прибытии.

Самое удивительное, что эти официальные приглашения были подписаны первым секретарем РК ВЛКСМ. Удивительно потому, что отношения между райкомом и “Интегралом”, находившимся на чрезвычайном положении, сильно осложнились. Зная о плачевном состоянии наших дел, РК настойчиво предлагал нам свою финансовую помощь в обмен на право контроля над решениями кабинета министров. Излишне говорить, что это условие было совершенно неприемлемо. Мы были готовы к сотрудничеству, но не к подчинению. И вот в самый канун фестиваля, когда многие барды были уже в пути, райком вдруг выдвигает ультиматум: залитовать весь репертуар фестиваля. Помилуйте! Мы ведь даже авторов-то, которые едут, не всех знаем, а уж что везут — тем более. Да и где это видано, чтобы авторскую песню подвергали цензуре? Сколько перебывало в “Интеграле” бардов — никогда их репертуар не ревизировали и не визировали. “Ах, коли так, тогда мы против”, — заявляет райком. И надо отдать ему должное — это была его собственная принципиальная позиция, не подсказанная, не навязанная.

Ситуация накалилась, поползли слухи о запрете фестиваля. А уже сформирован оргкомитет (150 человек), расписаны дни и роли, получены билеты, первые три тысячи из 15. Планерки проходят на территории клуба “Гренада”, приютившегося в обычной двухкомнатной квартире. Председатель совета знаками зазывает меня и кассира в ванную комнату. По ему одному известным каналам поступили сведения, что не сегодня-завтра могут быть приняты меры по пресечению нашей деятельности. “Как быть?” — спрашивает. “Продавать билеты”,— отвечаю. “Ну, знаешь, я на себя такую ответственность не возьму”, — говорит он. Мне нет охоты спорить, и сомнений тоже нет: “Тогда я возьму”. Говорю и понимаю, что сделан не просто выбор между “быть” фестивалю или “не быть”, но и между тем, кем мне быть в будущем и кем не быть. Не быть мне после этого в Большой физической несколько лет, не бывать за границей вдвое больше, а быть притчей во языцех на закрытых партсобраниях и страницах местных газет и парией в академических верхах в течение двух последующих десятилетий. Но я хоть буду знать, за что, а это дано было не каждому.

На следующий день три тысячи билетов разошлись в мгновение ока, Честь клуба была спасена, но и судьба его с этого момента была слита с фестивалем нерасторжимо.

Эту судьбу пришлось решать РК КПСС, оглядываясь на контуры скандала, который был способен нанести урон престижу Академгородка. В сущности, это был последний месяц, когда с такой перспективой еще приходилось считаться, Это касалось всех, кроме РК ВЛКСМ: закусив удила, он шел напролом, гнул свою праведную линию. Надо было что-то противопоставить ему, и я заявил, что “ручаюсь своим присутствием в Академгородке за полный контроль над событиями во время фестивальных дней”. Под это ручательство было дано высочайшее “добро”. 1 марта я принял на себя руководство фестивалем.

А 8 марта состоялось открытие фестиваля, посвященного десятилетию Академгородка и пятилетнему юбилею клуба. Что не помешало, впрочем, объявить впоследствии с высоких трибун все эти совпадения случайными, а закономерным — одновременность студенческих волнений, вспыхнувших в эти дни в Варшаве и списанных на происки сионистов. Но это случится через месяц-другой, в пору всеобщего помешательства на “подписантах” (о них — дальше). А сейчас мы прослушиваем на пробном концерте всех участников фестиваля подряд, по две песни на брата плюс одна на “бис”. Из 27 авторов 22 иногородних, причем 11 — лауреаты городских, зональных или всесоюзных конкурсов и слетов. Завершает программу выступление А.А.Галича, тоже с тремя конкурсными песнями. Перед выходом он нервничал, расхаживал за кулисами в обнимку с гитарой, глотал валидол. А вышел и спел “Памяти Пастернака”, “Мы похоронены где-то под Нарвой” и “Балладу о прибавочной стоимости”. Зал встал, аплодируя. Выбор жюри был предрешен. Галич занял первое место. Вторым был Ю.Кукин, третьим А.Дольский — открытие фестиваля, и еще С.Чесноков — не бард, но великолепный исполнитель и живая антология песен Галича по сию пору.

Галич был готов к тому, что его первое выступление окажется последним. Спокойно принял известие о том, что по указанию РК КПСС от дальнейшего участия в фестивале он отстраняется. Я тоже с легким сердцем сообщил ему об этом, заранее зная, что этому решению не устоять против любопытства влиятельной нашей элиты, для которой был резервирован концерт лауреатов фестиваля в зале Дома ученых. Так оно и случилось. И тогда уж мы потеснили остальных, отдав Галичу целое отделение. Это был единственный настоящий его концерт в СССР, при аншлаге, в присутствии всей аккредитованной при фестивале прессы, под камерами двух кинохроник. Его записывали на несколько магнитофонов одновременно, и эти записи разошлись впоследствии по всей стране.

Но концертами дело не ограничивалось. Каждый день — или пресс-конференции, или дискуссии, все при магнитофонах, чтобы исключить возможные в будущем передержки и инсинуации. На первой же пресс-конференции в Доме ученых после моей официальной интродукции слово взял первый секретарь РК ВЛКСМ и исполнил рондо-каприччиозо на тему: “Мы категорически против, ибо фестиваль — это политическая ошибка”. И это после решения РК КПСС, обязательного для него как коммуниста! Неудивительно, что впоследствии досталось ему почти наравне с нами, хоть он и предвосхитил события (а может быть, именно поэтому).

А события развивались, как в революцию. Четыре из 15 концертов были обещаны “Эврике”, которая арендовала для них залы в Новосибирске, распространила билеты. И — стоп! Разыгрывается тот же сценарий. Обком комсомола неожиданно запрещает концерты. Панические звонки ко мне: что делать? Обращаться в обком партии, говорю. И действительно, через день, сидя за столиком ведущего на концерте, получаю из зала ликующую записку президента “Эврики” Людмилы Кизеевой:

“Толя! Поздравь нас с почти победой. Я была у Алферова (второго секретаря обкома партии). Концерты все разрешены. Решение обкома ВЛКСМ отменено. Осталось убедить в этом начальство залов, которое запугано до невозможности. Л. К.”

А ранним утром меня срочно вызывает куратор фестиваля от РК КПСС. Что поделаешь, собираюсь и иду. Прихожу в ДУ, он сидит бледный, двое в штатском стоят рядом. “Договор разрушается”, — говорит он, прозрачно намекая на мое ручательство. “Каким образом?” — спрашиваю. “В Железнодорожном районе города листовки развешивают: почему, мол, барды поют только в Академгородке, а не у нас. Ты мне это прекрати!” Мы были очень давно знакомы, жили в одном доме, и моей изумленной реакции, слава Богу, хватило ему, чтобы поверить: ни я, ни кто-либо иной из клуба не имеет к этому отношения. Мы признавали игру только с открытыми картами.

Но мнения и позиции сталкивались не только в кулуарах. Дискуссии, шедшие ежедневно в кинозале, позволяли им выплескиваться наружу, срывая маски. Одну из них Галич начал так: “Мы, работники идеологического фронта...” Он был еще членом двух союзов: кинематографистов и писателей. Однако фронт как риторический образ вдруг материализовался, и оказалось, что он разделяет аудиторию. Публика хлебнула слишком много правды за несколько дней и чуток опьянела, отбросила условности, говорила напрямик все, что думала. Ну и ей сказали, что думали, тогдашние комсомольские вожди Новосибирска. А думали они в то время, что хорошо бы кое-кого и к стенке, чтоб неповадно было. “Дай я ему отвечу, дай я! В конце концов, я официальный представитель комсомольской прессы”, — это обращается ко мне Георгий Целмс, спецкор “Комсомолки”. Наверное, я совершил ошибку, идя ему навстречу. Очень скоро он дорого заплатит за свою сдержанную критику неконструктивной позиции комсомола в отношении фестиваля. Придется ему покинуть и газету, и столицу, превратиться в инструктора по туризму. Лишь спустя годы он вернулся в журналистику корреспондентом “ЛГ”. С тех самых пор, как уехал он в Ригу, не пришлось мне с ним встретиться. Но я храню благодарную память о рыцарском его поступке и о менее заметном, но ощутимом братстве, сплотившем на защиту фестиваля многих гостей. Был среди них и корреспондент “Юности” Виктор Славкин, чей репортаж был рассыпан уже после набора. Такое же фиаско постигло и остальных.

После первой невинной информации об открытии фестиваля, просочившейся в “Правду” и “Комсомолку”, пресса вдруг дружно, будто по команде, замолчала. И совершенно противоположной была реакция публики. Вспыхнул невиданный ажиотаж вокруг билетов. Дополнительные концерты продолжались до утра. Черные “Волги” запрудили все подступы к Дому ученых, а их хозяева, падкие на все этакое, под любыми предлогами добивались получения билетов из нашего НЗ. Все входы в зал были вроде бы перекрыты нашими службами, но и они давали слабину, подвергаясь прессингу друзей и знакомых.

Уже на второй день фестиваля к нам нагрянули фининспекторы, чтобы ловить по горяченькому. Но долгий опыт научил нас общению с законами. 15-тысячная смета сходилась с точностью до нескольких десятков рублей. Ругать нас было не за что, но хвалить — тем более, ведь Галич все-таки пел, а он не укладывался ни в какие рамки. Он был единственным в своем роде, и самое простое решение могло состоять в том, чтобы противопоставить его всем остальным. Когда такое намерение явно обозначилось, трое остальных лауреатов включили в свои показательные выступления по одной песне Галича. “Возьмемся за руки, друзья”, — пели мы на закрытии. Пели как псалом, как присягу, и действительно держались за руки. На сцене и в зале в этот момент все были едины, и с этим нельзя было не считаться. Наказывать и в самом деле было некого (если не всех), и дело решен было замять.

Никто, в сущности, не пострадал. Если, конечно, не считать того, что “Интеграл” еще раз был беззвучно закрыт, и на этот раз окончательно. Но полгода спустя закрылись и все остальные клубы по стране, ничем особо не провинившиеся. Танки были в Праге, дискутировать было не о чем. Быть может, и хорошо, что “Интеграл” умер не своей смертью, а сгорел в одночасье, как фейерверк, осветив напоследок сумрачный вечер 60-х и их бесславный конец.

 

* * *

 
19 марта 1968 г. мне исполнилось 33 года. Ко дню рождения друзья-интегральцы преподнесли мне в коробочке на бархатной подушечке три здоровенных гвоздя с посвящением: “Хорошему человеку не жалко”. Месяц спустя хороший человек проснулся утром с невесть откуда взявшимся, но ясным ощущением: защищать в Новосибирске докторскую диссертацию нельзя. Неделя на сборы, и я еду поездом в Москву. Один из соседей по купе — слушатель военного училища из Новосибирска — усердно старается произвести впечатление хорошо осведомленного человека. Он возбужденно выкладывает подробности о событиях в Чехословакии, почерпнутые на закрытых партийных собраниях. Не удовлетворившись произведенным эффектом, пробует огорошить нас уже совершенно сенсационной новостью: “А у нас-то, у нас, в Новосибирске, вы знаете, есть такой клуб “Под интегралом”, так вот его президент кого угодно сюда пригласить может, ну просто вот кого хочет, того и приглашает!” Второй наш сосед из Академгородка, так что мне не осталось ничего иного, как представиться. Остальные двое суток пути курсант ну разве что в рот мне не заглядывал. Изумлялся, видно, что за враг такой рода человеческого — ни тебе рогов, ни копыт.

Таков смешной аспект ситуации. Но было и кое-что посерьезнее. 18 апреля 1968 г. “Вечерний Новосибирск” разразился статьей на двух полосах “Песня — это оружие”. Ее автор — член Союза журналистов СССР Н.Мейсак, потерявший ноги при обороне Москвы, был человеком истовым и честным, но солдатом партии, принимавшим директиву за вдохновение. На концертах он не был, но представил “бардов” неопрятно одетыми, в нечищенных ботинках, протестующих нечесанными головами и песнями, в которых ему чудилось “что-то фальшивое. Какое-то нелепое кривлянье, поразительная нескромность и, простите, некоторая малограмотность”. Спроектировав их таким образом на постоянно охаиваемых в печати “хиппи”, автор назидательно поучал бардов: “В баньку бы сбегать перед концертом! Чтоб не чесаться под гитару на сцене. И хотя бы раз в неделю читать газеты и слушать радио... Против чего возражаете, парни? Против того, что перед вами богатейший выбор белых булок, о которых пока лишь мечтать могут две трети человечества? Против того, что для вас, молодых, построен великолепный Академический городок, стоящий 300 миллионов? Против того, что у нас появляется все больше великолепных магазинов, плавательных бассейнов, танцевальных залов, школ, институтов? А иные мальчики, видите ли, не умываются и не стригутся “в знак протеста” против того, что... у нас нет кабаре со стриптизом. Надо бы все-таки знать историю своей страны, мальчики! И — преклоняться перед подвигом своего народа”,

Автор статьи “разобрался” и с Галичем, приписав ему слова и действия отрицательных персонажей его песен. Вроде бы Мейсак и понимает, по какому поводу пьет “за родину и за неродину” герой “Баллады о прибавочной стоимости”, но приходит в праведное негодование: “Святые слова “За Родину” произносятся от лица омерзительного, оскотиневшегося пьянчуги! С этими словами Зоя шла на фашистский эшафот. Не забыли Зою?” Пафос без повода нагнетается до истерики. Вспоминаются однополчане и павшие. “Как бы они посмотрели на того, кто произносит эти слова под отрыжку пьяного бездельника? И — на вас, аплодирующих”. Вот уж воистину, не упомяни имя господне всуе. Когда “несостоявшийся капиталист, так сладко воспеваемый Галичем, в бешенстве обрушивается на революцию”, национализировавшую его еще не обретенное наследство, Мейсак тут же приписывает его слова самому автору сатиры и негодует пуще прежнего: “Это о тех, кто совершил революцию, избавив страну от угнетателей! Это же откровенное издевательство над нашими идеями, жизненными принципами. Ведь Галич, кривляясь, издевается над самыми святыми нашими понятиями. А в зале... пусть редкие, но аплодисменты. Вот ведь до чего доводит потеря чувства гражданственности! Да разве можно вот этак — о своей родной стране, которая поит тебя и кормит, защищает от врагов и дает тебе крылья! Это же Родина, товарищи!..”

Нет надобности полемизировать здесь с Н.Мейсаком. Каждый сам может составить представление об отношении автора “Когда я вернусь” к Родине. Важно то, что не только сейчас, но и тогда это выступление в печати шокировало, воспринималось как идеологическое шаманство. Оно настолько резко контрастировало с еще не выветрившимся духом времени, что в московских журналистских кругах статью квалифицировали как провинциальное мракобесие. Возмущение было настолько велико, что оказалось заразительным, и я поддался соблазну противостоять этому грубому выпаду. Галя Гусева из студии “Наш дом”, работавшая на радио, вызвалась мне помочь, устроив интервью “Маяка” с президентом официально ничем не скомпрометированного (и даже закрытого) клуба. Говорилось в нем о всяком разном, но ключевым был вопрос о правомерности расправы с клубным движением, перешагнувшим границы дозволенного. Интервьюировавший меня корреспондент радио Олег Борисов сформулировал его следующим образом:

— Анатолий! В вашей деятельности, несомненно, много нового! Но ведь новое всегда рождается в борьбе со старым, как известно из диалектики. Как в этом отношении происходит ваше творческое саморазвитие?

Каков вопрос, таков и ответ:

— Мы, по-видимому, не исключение, поскольку законы диалектики всеобъемлющи. Да, вы правы, в нашем развитии встречаются трудности, но я глубоко убежден, — такого рода трудности и противоречия обусловлены инерционностью — обычной инерционностью человеческого мышления по отношению к новому. Известно, например, что более двух тысяч лет назад молодежь упрекали в том, что она ходит мыться в горячие бани, тогда как Геракл мылся только под холодным душем. Наша молодежь попадает под огонь аналогичной критики. И все же это наша, советская молодежь, просто надо удовлетворять ее сегодняшние требования и не бояться этого, вот и все. Она нисколько не хуже той молодежи, которая воевала на фронте...

Произнося по радио эти наставления, я вовсе не намеревался дразнить гусей, а искренне хотел подсказать руководству области, что надо учиться терпимости и плюрализму, если хочешь ладить с молодежью. Подсказал и уехал отдыхать, оставив докторскую диссертацию в совете Института химической физики АН СССР.

А в эти самые дни в Новосибирске политический шабаш набирал силу, опережая самое время. Появилась еще одна публикация в той же газете, на этот раз редакционная: “Нужны четкие идейные позиции”. Теперь уже досталось всем, от кого поступили в редакцию возмущенные отклики. Аспиранту НГУ А.Хуторецкому, упрекнувшему газету в том, что “она поместила статью, насыщенную клеветническими измышлениями и гнуснейшими инсинуациями в адрес умных, достойных людей”, редакция ответствовала:

“О чем дискутировать, товарищ будущий ученый! О песнях Галича? Очень жалко, что вы до сих пор не научились отличать белое от черного. А ведь так можно и позабыть, чей хлеб ешь”. Прилетело и мне:

“В организации концертов “бардов” основная “заслуга” принадлежит кандидату физико-математических наук А.Бурштейну, который до последнего времени был так называемым “президентом” клуба “Под интегралом”. В этом деле он проявил изворотливость и энергию. Ведь элементарный порядок требует от организаторов выступлений профессиональных и самодеятельных артистов хотя бы простого знакомства с их репертуаром. Трудно поверить, что Бурштейн не знал, о чем будут вещать участники концертной бригады “бардов”, о том, что Галич, как он сам говорил, будет исполнять песни “от лица идиота”.Бурштейн готовится к защите докторской диссертации. Хорошо бы ему перед этим почитать книжки по политграмоте и определить свои идейные позиции. Советскому обществу нужны не только физики и математики, но идейно убежденные люди, прочно стоящие на марксистско-ленинских позициях”.

Впервые обо мне говорилось как об экс-президенте или же как о президенте экс-клуба. А неделю спустя по радио передают мое назидательное интервью, и иные горячие головы плещут масло в огонь политической бури, используя его как аргумент “сверху”. Ничего о том не ведая, в первый же вечер по возвращении в городок забредаю в хорошем расположении духа к академику Будкеру, заметив его в огороде. Не расставаясь с лопатой, он бесстрастно роняет, завидев меня: “Поздравляю, сам себя похоронил”. — “Что вы имеете в виду, Андрей Михайлович?” — “Как что, разве это не ты выступал по радио?”

— Так ведь по советскому же!

— Теперь это, как говорится, “без разницы”.

Чтобы понять эту пикировку, надо кое-что знать о драматических событиях, развернувшихся уже после фестиваля, когда “чужие голоса” пофамильно назвали “подписантов”. Среди них оказалось и 46 человек из Академгородка. Подписи стояли под петициями, адресованными Верховному суду СССР и оказавшимися за кордоном невесть как. Петиции содержали настойчивые просьбы, если не требования, гласного и объективного судопроизводства, которое не было таковым в процессе над Галансковым и Гинзбургом. Последний всего лишь пытался опротестовать осуждение Даниеля и Синявского, свершившееся годом раньше, для чего собрал для самиздата относящиеся к этому делу материалы. Его право на протест наши “подписанты” отстаивали как свое собственное.

В отличие от надписей на стенах торгового центра, этот акт гражданской озабоченности был лояльным и вообще нормальным с правовой точки зрения. И вместе с тем аномальным, беспрецедентным в жизни нашего общества, все еще продолжавшего считать, что от власти не только нельзя ничего требовать, но даже и сомневаться в ее непогрешимости преступно. За одно лишь это сомнение нарушивших табу партийцев стали повсеместно выгонять из партии, а иных даже увольнять с работы. К моменту нашего разговора с Будкером общественное неистовство достигло апогея. Значительная часть населения искренне недоумевала, откуда вообще могли взяться сомнения при отсутствии какой бы то ни было информации в отечественной печати и гневно обличала “подписантов” как поющих с “вражеского голоса”. На этой волне демагогии усиленно муссировались слухи, что главные-де организаторы остались в тени, подтолкнув под руку простаков. Это был прозрачный намек на “Интеграл”, который притягивал к делу уши. Открытым текстом на закрытых собраниях меня и друга осуждали “за пропаганду песен Галича”, а подозревали чуть ли не в заговоре.

Правда же состояла в том, что, когда однажды вечером ко мне заявился поздний гость, чтобы ознакомить с текстом петиции,я весьма разочаровал его, вернув документ неподписанным. Он ушел, а на другой день у меня собрались лидеры клуба, входившие в чрезвычайный комитет. У президента не было права приказывать, но я употребил весь свой авторитет, чтобы убедить их воздержаться от подписи. Я говорил им, что мы стоим не перед моральным, а перед политическим выбором. Подписать циркулирующее негласно письмо — значит дать повод считать, что “Интеграл” — это лишь видимая часть айсберга. Ну, а если есть невидимая, то уж ясное дело: находясь в подполье, она вынашивает тайные замыслы. Я говорил, что стоящие во главе общественной организации не имеют права выражать личное мнение. Хотим мы этого или нет, но мы ответственны за доверившихся нам членов клуба, которые ни сном, ни духом не ведают о происходящем и не уполномочивали нас распоряжаться их судьбами, никого не спросясь.

А то что судьбы могут быть сломаны на этом, не исключалось. Увы, некоторым казалось в тот вечер, что я сгущаю краски, да и мне самому на исходе 1967 г. не очень-то верилось, что такое может случиться, но считаться с этой возможностью я был обязан. А год спустя Сережа Андреев — мой поздний гость, погибший впоследствии под высоким напряжением в ИЯФе, — пришел еще раз, чтобы пожать руку за дальновидное решение. Ах как были разочарованы иные наши “радетели”, не найдя под петициями вожделенных подписей большинства интегральских лидеров, даже скрыть это были не в силах. Не инспирировать “Интегралу” заговор, не раскрутить “коллективки” с международными связями! Увы!

И тут, как на грех, это интервью по всесоюзному радио, ну прямо сапогом да на больную мозоль. Последовал прямой высочайший звонок начальнику Гостелерадио, и оба мои интервьюера получили свое. А Будкера уполномочили уговорить меня уехать из Академгородка подобру-поздорову, “как обещал”. Надо отдать ему должное, он и обмен квартиры на Москву оговорил в качестве условия, и даже работу мне там успел подыскать. Короче, выслали меня вон. Слава Богу, хоть не из страны. Однако посредническая роль Будкера в этом деле и смущала, и коробила меня. Мы не были связаны ни по работе, ни по университету в тот момент, а если и были близко знакомы, то лишь в тех пределах, какие оставляла разница в возрасте и положении. Поколебавшись немного, я в конце концов отказался от его помощи, пообещав всерьез рассмотреть этот вопрос, если ко мне обратятся напрямик. “А ты уверен, что с тобой кто-либо станет разговаривать? — спросил Будкер раздосадованно. — Смотри, пожалеешь”. — “Пусть так”, — ответил я.

Стояло жаркое лето, диссертация лежала в Москве, “Интеграл” в руинах. Я был свободен ото всех и вся и готов к обороне. Но на небе ни облачка. И вдруг... Пожаловали-таки к директору все с той же песней: пусть уезжает. Однако старый упрямец и педант, бывший путевой обходчик, а по тогдашнему положению член-корреспондент АН СССР А.А.Ковальский и бровью не повел. На работе, мол, зарекомендовал себя отлично, деловых претензий ему институт предъявить не может, а если он по вашей линии проштрафился, то вам и меры принимать. Не стал мараться. А день или два спустя иду я по улице, размышляя, у кого бы переписать собственное интервью в целях самозащиты, как вдруг Лаврентьев, заметив меня из окна своей машины, резко тормозит:

“Садись!” Нам было по дороге на работу, но никогда прежде он меня так не подбирал.

— Там тебе собираются характеристику менять на защиту. В худшую сторону, значит. Так ты не сопротивляйся. Я обо всем договорился, никаких последствий это иметь не будет.

Я было начал сокрушаться, что такой сюрприз преподнесен академику Семенову (директору ИХФ) и совету по защитам. Но Дед пропустил все мимо ушей.

— А ты зачем ему такую клизму вставил? — спросил он, останавливая машину. “Он”, то есть первый секретарь обкома КПСС Ф.Горячев, был в многолетней упорной конфронтации с Дедом (оба — члены ЦК в ту пору), а я — всего лишь легкой фигурой в их партии, которой не следовало выдвигаться для объявления шаха. Но “он” же был и главным поваром, заварившим всю эту кашу с “подписантами”, которую Деду приходилось теперь расхлебывать вместе с нами. Мне было что сказать в свое оправдание, но вместо этого я вдруг брякнул:

— А знаете, приятно иногда вставить!

— Го-го-го, — загрохотал Дед. Кто-кто, а уж он-то знал толк в драке на всех уровнях и сам не считался ни с чем, когда входил во вкус.

Моя гражданская казнь, заранее обреченная на фарс, состоялась в июле. На этот раз гости пожаловали рангом пониже, из РК ВЛКСМ, и не в дирекцию, а в партбюро, которое тоже оказалось несговорчивым. Только к ночи договорились: отозвать характеристику из Москвы и отметить в ней “нечеткие идейные позиции” будущего доктора наук. Такова была дань статье, где мне советовали подучиться политграмоте. Однако и “необразованный” я прошел все этапы защиты нормально. Публичное поругание смутило, правда, одного из моих оппонентов, и он под благовидным предлогом сложил свои полномочия. Тогда я связался с отдыхавшим в Крыму членом-корреспондентом АН СССР Р.Сагдеевым выручай, мол, Он ответил телеграммой; “Согласен оппонировать Но особенно растрогал меня покойный В.М.Галицкий, член-корреспондент АН СССР, в недалеком прошлом новосибирец. О позвонил сам и сказал:

— Толя, я слышал, у вас неприятности. Вы можете рассчитывать на меня как на оппонента.

Традиционный банкет по случаю успешной защиты состоялся в Доме композитора, давали омуля. А несколько лет спустя А.Будкер сказал мне:

— Ты думаешь, что ты умный. А ты самый что ни на есть дурак. Тебе советовали: имеешь девятнадцать — не тяни больше. А ты взял. Ну да, ты взял валета, но разве ты не дурак?

Он был прав, но я не раскаивался.

А везение состояло в том, что дело мое решалось именно в июле, ни месяцем позже. Мудрая и высокообразованная жена М.А.Лаврентьева, признавая подлинную поэзию в песнях Галича, вмешалась в события в самый критический момент. Она активизировала мужа, ссылаясь на возможность международного скандала, особенно в научных кругах, знавших “Интеграл” не понаслышке. Уже в августе эти аргументы ни на кого бы не произвели впечатления. Да и мои идейные позиции, в действительности очень четкие, совсем иначе стали восприниматься после чешских событий, заставших меня на туристской тропе в Карпатах.

Когда после этого я впервые “вышел в свет”, заявившись осенью на званый а-ля-фуршет французских приборостроителей, чуравшихся меня было значительно больше, чем братавшихся. Одному высокопоставленному временщику даже ударило в голову вывести вон эту персону нон грата. В конце концов все обошлось, но гадкое ощущение осталось. Тогда-то я и решил: воскреснем еще раз. Не узкий круг посвященных, а весь городок должен знать: мы не подавлены, не деморализованы. Мы — не участвующие в этом времени, в безвременьи. НЕУЧи мы. Мы закатим напоследок “Бал неучей” в Доме ученых и завяжем с политикой, но сами. Сами.

Это случилось в ночь на Новый 1969 год. Не под знаком “Интеграла”, но под его эгидой. Брошен клич — и снова более сотни человек сплотилось вокруг того, что называлось оргкомитетом бала. Три недели кипела работа, ибо готовился пир во время чумы. Все витражи фойе и ресторана Дома ученых были ярко расписаны профессиональными художниками, все пятьсот гостей были одеты кто во что горазд: Будкер и Беляев в тогах, А.Д.Александров — старик Хоттабыч, вертится рулетка, бродят с песнями цыгане, живая полуобнаженная русалка устроилась на островке бассейна в зимнем саду. Приглашенный на бал редактор 16-й полосы “ЛГ” Веселовский потерянно бродит из зала в зал, недоумевая, где и когда состоится, наконец, его программа (после, позже, у меня на дому, отдыхай пока!). Несуразные костюмы расковывают публику, она прекрасно обходится без массовиков-затейников, веселится и дурачится в ожидании Нового года.

За пять минут до полуночи беру в руки микрофон в радиорубке и вещаю, никого не видя, на все пять залов на двух этажах. Мол, дорогие неучи, встретим Новый год вместе, в спортзале (освобожденном под елку и танцы), сдвинем бокалы с шампанским и пожелаем себе, чтобы пыл души не угасал в нас и фортуна не отворачивалась. Вхожу и обнаруживаю с изумлением: все дисциплинированно потянулись в спортзал. В нем полутьма, блестки света и бой курантов. Наступает не Новый год, наступает Новое время, которое потом назовут застойным. Но нам около 30, жизнь, в сущности, впереди и отчаиваться рано. Мы уйдем кто в науку, кто в личную жизнь. Пойдут у нас дети и научные труды, будут и попытки изменить что-то к лучшему, кому-то помочь, в духе теории “малых дел”. Но не будет среди нас преуспевших на послушании, выдвинувшихся на молчании, польстившихся на компромиссы с совестью. Об этом легко сказать, но лишь тот, кто прожил эти 20 лет, знает, сколько неброского мужества требовалось, чтобы сохранить человеческое достоинство, свободомыслие и гражданскую солидарность, символом которой в свое время был “Интеграл”.

Сохранилась книга отзывов “Интеграла”, в которой оставили записи многие яркие личности 60-х годов. “Что такое Интеграл? — вопрошает в ней Юра Кукин. — Я в такое не играл...” Но только ли то была игра? Да, конечно, и игра тоже: увлекательная, азартная, иногда с огнем. Но было в ней и еще нечто нешуточное: игравшим приходилось нажимать на пружины, приводившие в движение наш маленький, но замкнутый социум. На этой модели и на собственном опыте мы познавали, открывали для себя тьму неписаных правил и подспудных механизмов, управляющих и городком, и городом, и страной в целом.

Самим именем “Интеграла” мы провозглашали свою миссию: объединять все силы, стремящиеся к социальному миру и прогрессу, улавливать равнодействующую этих сил и следовать в заданном ею направлении. Мы ратовали тогда за эволюционное развитие и выбрали путь компромиссов как единственно бескровный выход из тупика. Баррикады на этом пути были воздвигнуты не нами. Дутые политические процессы и разгром клубного движения в 1968 г. были всего лишь превентивной мерой перед возобновлением холодной войны на внешнем и внутреннем фронтах.

Источник: А.И.Бурштейн. Реквием по шестидесятым,
или Под знаком интеграла // ЭКО, с.86-105