Это было ранней осенью пятьдесят седьмого года. Москва еще дышала шумной радостью фестиваля. Окна в институтах стояли раскрытыми настежь. Когда в лабораторию вошел ВВ (член-корреспондент Академии наук Владислав Владиславович Воеводский), рванул упругий сквозняк. ВВ сел на краешек стола и усмешливо огляделся:

– Ну, а кто бы поехал в Сибирь?

Сначала никто не откликнулся: ВВ всегда заряжен юмором, любит розыгрыш, да и при чем тут Сибирь?

Но Воеводский не шутил. В мае заговорили о Новосибирском центре. Требовалось ядро. В Институте химической физики, которым руководит академик Н. Н. Семенов, лаборатория спектроскопии была популярна. Ребята здорово работали: дружно, упрямо, легко. И отдыхали вместе. Но главное была работа. И главное, в этой работе были они, все; не каждый среди всех, а все. Но ответы сотрудников ВВ получились, как под копирку: «Я – как все». В январе шестьдесят первого года лаборатория перекочевала в Академгородок, близ Новосибирска.

Обя-зать Се-ме-но-ва за-щи-щать-ся! – это скандируется хором. – Форсировать ускоритель для Малина! – Приставить к Бурштейну гувернантку!..

Производственное собрание, где решаются интимные дела лаборатории цепных реакций, идет на спад. Можно представить сотрудников, бегло и субъективно.

Глава радиогруппы Анатолий Григорьевич Семенов – серьезный, мрачный мужчина. Не тратит времени на пустяки. Ему под сорок, всего на четыре года меньше, чем ВВ. Но он до сих пор даже не кандидат наук. На созданных им приборах защитилось человек десять. Он не защитился. Ему некогда. В лаборатории четыре кандидата. Но когда ВВ уезжает, за него остается Семенов. В профиль Семенов как Гулливер на рисунках Гранвилля – прямой нос и длинные, откинутые назад волосы. Улыбаться – для него роскошь. После трех-четырех фраз разговор ему кажется законченным.

В лабораторию Воеводского Семенов пришел лет шесть назад. О его прежней жизни никто ничего не знает. Он столь же замкнут и непроницаем, сколь выразительны, подвижны его руки. Во всем, что касается работы, Семенов педантично аккуратен. Не терпит пристрастия теоретиков к «надомной» работе. Утверждает, что работает только в лаборатории. Но частенько нерешенное вечером вдруг решено у него утром. В работу вторгается ночь. Говорят, вахтеры проверяют по Семенову часы: пришел – стало быть, девять.

Сделанный Семеновым радиоспектрометр электромагнитного резонанса «РЭ-1301» известен всему миру. Он побывал на выставках в США, Бельгии, Чехословакии. Чешские инженеры приглашали Семенова в гости. Он уже бывал в Праге – восемнадцать лет назад радистом на самоходке.

Образование получил заочно. Вместо «высшего пилотажа» в электроннке ремонт стареньких приемников.

Сейчас под мрачностью Семенов прячет, по-моему, неуклюжую нежность к своим электронным «умницам». Во всяком случае, он заметно оживляется, возвращаясь в комнаты, огражденные металлическими листами, наполненные осциллографами, вольтметрами, какими-то кнопочными гигантами.

Ничем не связана с радиоэлектроникой и потому не совсем понятна в нем только страсть к охоте. Осенью Семенов берет своего лопоухого спаниеля и пропадает в чертовой глуши.

– Утратив юмор в общественной работе,

Упрямо с собрания удрал в лыжный поход председатель месткома «всея кинетики» Юрий Молин, голова, кремень, человек железной воли и жесткого фокуса.

Зато остался Николай Бубнов, румяный, отглаженный, – «Кола Брюньон». Неувядаемо оптимистичный, ко всем внимательный, неторопливо талантливый. Бубнов – химик, кончал химфак МГУ. Практику проходил у ВВ. Здесь его изрядно «прижало» на стыке наук. Вместо разгонок-перегонок пришлось мастерить прибор по резонансу. Прибор, почуяв дилетанта, упрямился. На следующий год в лабораторию пришел Семенов. И Николай с великим удовольствием обрел свое истинное место: не физик при химии, а химик при физике. Химики задумали проникнуть в «святая святых» – реакцию. Раньше довольствовались головой и хвостом – исходное и результат. А что там – между головой и хвостом? Какая взрывчатая, напряженная жизнь молекул рождает конечное вещество? Молекулы раскалывались на куски-радикалы; становясь агрессивными, что-то у кого-то отбирали. Подслушать и измерить эту борьбу могла физика. Всепроникающий и всевидящий мир электроники! Первые осторожные опыты. Ошеломляющие результаты. Еще опыты. И где-то глубоко-глубоко томительная, давняя мечта – фотосинтез. Великое, щедрое чудо природы.

Бубнов умел обуздать свой ум. Он шел к цели ровно, неторопливо. Сначала все взвесить, подумать, покопаться.

А вот Молин нетерпелив. Его работы взрывчато-оригинальны, с таранной логикой и неожиданными выводами. Юрий и общественную работу воспринимает по-своему: горячо и взволнованно. А теплое добродушно Коли Бубнова не изменяет ему и на самом «нервотрепном» посту председателя жилкомиссии. Ему каким-то чудом удается удовлетворить всех.

Молин и Бубнов очень дружны. Они и кандидатские диссертации защищали здесь, в городке, вдвоем, даже втроем, – «три мушкетера»: Юрий Молин, Николай Бубнов, Юрий Цветков. Это химический центр лаборатории. Оба Юры пришли из московского Физтеха и работали с облученными полимерами. После «защиты» Цветкова па девять месяцев отправили в Англию, в национальную лабораторию в Теддингтоне. Недавно оп вернулся и бегает по институту, неинтеллектуально сияя. Дома! В последнее время, говорит, уже слышать не мог, как на Москау-стрит уличные музыканты играют «Подмосковные вечера», – брало за горло. Другие иностранцы этого не понимали. Для них наука не связана с понятием родины. Была бы хорошая лаборатория, все равно где. Доктор Виффеи дал Юре тему облученных монокристаллов. И, кажется, был им доволен. В Теддингтоне работали американцы, французы, шведы. Русский был впервые. К нему приглядывались. Приятно удивились: неплохой парень. Русский начал с того, что восстановил равноправие женщин. Англичане очень внимательны к своей еде. В девять – начало работы, в десять тридцать– кофе, в двенадцать – ленч, в три тридцать – чай. В зависимости от международных и спортивных событий варьируется длина перерывов. Посуду всегда убирали девушки. В первый же день Юра засучил рукава и мужественно стал полоскать чашки под краном. «О'кей»! – засмеялся американец и взял из рук лаборантки стопку грязных блюдец. С тех пор посуду мыли все.

После работы холостяки звали Юру в бар, женатые – домой обедать. Ставили пластинки Шостаковича и Прокофьева. О, они очень любят русскую музыку и балет! Юра слушал и видел сосновый бор, Зырянку, отлогий берег Обского моря. Как-то совсем по-другому виделись из чопорного Теддингтона веселые вечеринки, когда закатывались запросто, всей лабораторией, в коттедж к ВВ, распевали туристские песни, спорили о работе.

Юра вывез из Англии много полезного. Сейчас он носится с идеями немедленных внедрений. Но критичность его слаба. Он упивается запахом стен, ироническими стычками друзей, тем, что они забывают пообедать и надеть галстук.

На третий день к Юре подошел Виктор Панфилов, поправил пальцем очки:

– Когда докладываешься на семинаре?

– Через недельку, уважаемый лорд-канцлер. Можешь записать в свой талмуд.

Талмуд – это скрупулезная летопись лаборатории, конспект творческих семинаров. Первая запись: «8/1– 61 г. Приехали в Академгородок.» Вторая: «12/1– 61. Семинар. Доклад Воеводского». Дисциплина есть дисциплина. Особенно в творчестве.

Панфилов волею судеб аспирант. Но вообще в лаборатории ВВ не признают этого звания. Работай, может, получится «диссертабельно». Так защищались «три мушкетера», так защищался «теоретик».

«Теоретик» – это Толя Бурштейн. Большеглазый, близорукий, самоуверенный и неуравновешенный, как все теоретики. Он «надомник». Некоторых это сердит. Но когда Толя делает очередной доклад, ему все прощается. Толя мыслит дерзко и интересно. Но с ним всегда держи ухо востро: любая мелочь может «детонировать» взрыв неуемного воображения. Толя любит работать «от нуля». Там, где ничего не было, вдруг появляется кирпичик мысли. Он лежит один-одинешенек. И уже ясно, что этот кирпичик не просто так – часть фундамента. А на фундаменте – стены. А над стенами – гулкие своды. А под сводами – залы, мерцание витражей, витки лестниц, легкие галереи. И попробуйте вернуться назад: мол, не было здания, был пустырь. Да где же? Стоит себе здание, и, наверное, давно. Пусть построенные Толей теории пока не притязают на фундаментальность, творчество остается творчеством. Его законы универсальны.

Группа теоретиков – мозг лаборатории.

В отличие от многих старожилов лаборатории Толя рационалистичен. Выход в науку давался ему нелегко. ВВ правильно и вовремя помог. Между ними, правда, бывают стычки! от ВВ «влетает» за свободный бурштейновскнй график. Но это все-таки лучше сентиментов. Толя ненавидит сентименты. И вообще не любит ничего лишнего: лишние слова, лишнюю мебель, лишнюю мысль. Суждения его обычно резки, бескомпромиссны, иногда обидны. Он не поет туристских песен, ие увлекается стихами. Очень любит серьезную музыку, особенно когда играет жена Валя, одаренная виолончелистка. Постороннему он может показаться индивидуалистом. Это ошибка. Человек творчества не живет для себя. Кстати, Толя – активный член Совета молодых ученых.

На совете он часто бывает вместе с Володей Толкачевым, комсомольским секретарем их института. Володя – индикатор достоинств лаборатории. Он совсем «зелененький»: в позапрошлом году окончил Физтех. Институтскую практику проходил у ВВ. Приглядывался к работе, и к нему приглядывались. В лаборатории Воеводского требования сложные: способности плюс наклонности. Талант с паршивым характером не возьмут. Тактично предложат: перестройся. Володя прошел это деликатное стажерство. Но лаборатория уехала в Сибирь. Диплом он делал у других. Сбежал.

Володя еще не сделал никаких открытий. Он только «врабатывается». ВВ никого не торопят: тему не дают, тему ищут. А найти свою тему в науке нелегко. С поверхности все взято, надобно вкопаться. Это ценнее, чем хвататься за что-нибудь неблизкое или случайное. Здесь считается аксиомой: человек не шатается без дела; если он не у прибора, он думает.

От гармоничной слаженности в лаборатории Володя получает почти такое же наслаждение, как от музыки своих любимцев: Генделя, Баха, Глюка (уж такая причуда – энергичный, современный, компанейский парень без ума от старинной музыки).

Я и раньше знала мнение Эйнштейна: «Настоящая наука и настоящая музыка требуют однородного мыслительного процесса». Но здесь это стало вдруг зримой реальностью.

Есть в лаборатории Воеводского свой «затворник», хозяин таинственного «каземата». Так все и говорят: «затворник, каземат». Это казалось таинственным. Однажды на собрании мне показали: вот он. Я испытала разочарование. Очень обыкновенно: черноволосый, медлительный, громоздкий молодой человек. Говорит Юра Наберухин неохотно, короткими, незаконченными фразами, без ощутимых знаков препинания. Невольно устаешь за него. Юра очень умен и эрудирован. Питает презрение к скороспелым решениям. Он окончил Физтех по оптике. С ним приехали проницательные аппараты. Для лаборатории открылся целый мир новых возможностей. Поначалу этим злоупотребляли. Юра безропотно терпел, ночами сидя в «каземате», что-то неторопливо ковырял, что-то приделывал. А потом вдруг оказывалось, что все готово для недавно задуманного ювелирного эксперимента. Как ни странно, с «затворником» срабатывались все и даже спорили, с кем он будет работать.

На исходе второй недели я решилась войти в «каземат». Юра был любезен, кивнул на стул: мол, садитесь.. В длинной комнате горел желтый свет. Окон не было. Большие, как и сам хозяин, машины молчаливо поглядывали разнообразными глазками: у кого один посредине, у кого два на боку, было пять глаз и даже больше. Некоторые приборы тихо урчали, погруженные в свое сокровенное, инфракрасное или электронное. «Каземат» жил тонкой, ускользающей от глаз жизнью. И казалось совершенно необходимым, чтоб не было окон.

– Окна?.. Кто-то заказывал... не приехал...

Я правильно перевела фразу: для Юриных опытов не нужно затемнения, даже неплохо время от времени посматривать в окно, но кому-то нужны были слепые комнаты, ему сделали, а он не приехал. Вот так всегда: никаких загадок, никакой таинственности. Стоит на растопыренных толстых лапах что-то головокружительно сложное, с металлическим хоботком. И уважаешь его и слегка побаиваешься: возьмет сейчас и что-нибудь скажет! И вдруг сунут под хобот какую-то стекляшку с жидкостью и еще посетуют: «Неточный спектр дает старик – пора в утиль».

...Вечерами, гуляя по Академической, часто замедляешь шаг на углу, у проспекта Науки. Из окна, прикрытого цветной шторой, рвется шквал удивительных звуков. То снежный вихрь Грига, то осенняя грусть Мендельсона, Чайковский, Скрябин, Лист... Кто-то легко и страстно управляет порывами мелодий. Это удивительно: идти по пахучему снегу под звездами (все до единой на черном небе!) и слушать. Музыка всегда помогает понять, полюбить, запомнить. Капнет нота – и из времени возвращается гулкая улочка Риги; а то соленая раковина рыбацкого порта и мокрый от шторма катер. Теперь Григ – это вечерние улицы городка, пушистые от снега, тихие и блестящие.

Трудно было представить пианиста. Кто он? Очевидно, не профессионал. Но откуда тогда такое ясное чувство музыки?

Однажды я не выдержала. В конце концов люди здесь приветливые, вежливые– не прогонят.

За стареньким пианино сидел Юра Наберухин и играл. Маленькая комната ломилась от книг. И целое богатство – ноты. Вплотную, тетрадь к тетради прекрасные издания всех колоссов, писавших для фортепьяно. Библиотека вырастала из скудной студенческой стипендии.

Юра, как и в лаборатории, не замечал посторонних. Он привычно вылавливал с полки своих любимцев. Играл он с нот, без всякой мимики и жестикуляции, сосредоточенно и отрешенно. И в стареньком пианино под тяжелыми пальцами зажигалась, переливалась искрами, дрожала жизнь. Потом мне сказали, что Юра почти не учился музыке. Он заиграл, оставшись с нотами наедине. Публично он никогда не выступает. «Техника не та... с нот... только для себя...» Лишь близкие друзья знают, что Юра не только талантливый физик.

Я пишу эти заметки и ловлю себя на том, что вся лаборатория вдруг сливается для меня в одно органическое – в Исследователя. Его нельзя расчленить, нельзя разобрать по частям. Талантливость ВВ, вдохновение Бурштейна, кропотливость Семенова – все это он, Исследователь.

Воеводского не беспокоит уверенная самостоятельность сотрудников, ни широкий профиль тем. У каждого ведь своя «сумасшедшинка» – пусть ищут. Надо уважать поиск и ищущих. А наметанный глаз уже видит в нынешних «параллельных» крен, который рано или поздно приведет к пересечению в одном центре. Важна целеустремленность в познании истины, в раскрытии тайн природы.

И еще. Диогенову бочку исследователей-одиночек сдали в научный утиль. Прочность коллектива – качество науки, которую он делает. Коллектив силен: один ум хорошо, а десять лучше. Но возможна опасность: вдруг одна голова вздумает решать за всех!

Лекарство от бюрократического склероза – творческие коллективы, где действует сила только таланта и поиска.

Т. Илатовская. Опубликовано в номере №875, Ноябрь 1963, журнал "Смена"