ВВ взрывался идеями

Признаюсь: перед встречей с этими химиками волновался больше, чем с другими учеными. Причина проста: основателя научной школы академика Владислава Владиславовича Воеводского никогда не видел и не знал. Он рано — воистину во цвете лет — умер, а мои профессиональные интересы в то время были обращены не к науке, а к промышленности. Хотя с его многочисленными учениками знаком был давно. Но для человека, зарабатывающего пером, важно личное знакомство с тем, о ком пишешь. Образ складывается из деталей: манеры говорить и острить, внешности, голоса, привычек и т. д. А в данном случае — никаких воспоминаний. Известно только одно: человек был выдающийся, ученый блестящий, а его идеи живы и развиваются до сих пор. Он изо дня в день словно взрывался ими.

Когда писал о научных школах Лаврентьева, Будкера, Беляева, Ржанова, Борескова и других основателях, то работе очень помогало, что был с ними знаком, не раз их слушал и видел в самых разных ситуациях — в дискуссиях, на торжественных мероприятиях, всевозможных конференциях и в кабинетах, в том числе и в редакционных.

А на этот раз — полное незнание. Вот почему с волнением думал: а сумеют ли химики рассказать о Воеводском так, как будто встречаться доводилось с ним и мне? Сразу скажу: сумели. Потому что своего учителя, а это бесспорно выявилось при встрече, они не только уважали, но и любили. Но тут “назрел” почти обязательный вопрос нынешней молодежи: за что конкретно?

Пусть сначала отвечает на этот вопрос ученик Воеводского академик Ренад Зиннурович Сагдеев.

-- Я перевелся в Новосибирск из Казанского университета в 1963 году, — рассказывал Ренад Зиннурович. — Но перевелся, когда посмотрел НГУ. Университет мне так понравился, что остался в Сибири.

Когда был уже на последнем курсе, то услышал, что создается новая, на стыке наук, кафедра химической физики. А возглавил кафедру еще тогда член-корреспондент Воеводский. Даже студенческие воспоминания о нем неплохо сохранились в памяти. Потом работал и стажером. А всего полтора года был знаком с ВВ — так его называли все. Но полтора незабываемых года... Воеводский производил неизгладимое впечатление.

Поясню. Он редко, но раз или два раза в год проводил так называемые сидения. На них он собирал всех — студентов, аспирантов, сотрудников и даже просто желающих. И каждому присутствующему полагалось с полной откровенностью сказать все, что он думает, о своих руководителях, о науке, куда и как ей дальше развиваться. Руководители с такой же откровенностью и честностью должны были сказать, что они думают о своих студентах и подчиненных.

Такие сидения занимали целый день, а то и два. Следовательно, сказать, что это был час исповеди, нельзя. А после издавали газету с весьма забавным названием “Органы сидения”, с полным и откровенным отчетом. И это было, на мой взгляд, замечательно и полезно. Никаких обид не помню. ВВ всегда предупреждал: “Вы должны говорить по “гамбургскому счету”, напоминая о борцах, которые никак не могли договориться, кто же из них самый сильный. Наконец, они договорились встретиться в Гамбурге и честно бороться. Ну и ВВ всегда настаивал на том же — честно бороться, то есть именно так работать и говорить.

В то время я был комсомольцем. ВВ обязательно приходил на комсомольские собрания. Молодежи, особенно рабочей, уделял постоянное внимание. На одном из собраний зашла речь о Хрущеве, которого, конечно, было за что обвинять. Но ВВ встал и сказал:

— Вы не понимаете Хрущева и того, что он сделал. Он совершил революцию в нашем сознании. Потом, позднее, ему памятник поставят.

Возможно, тогда он понимал происходящие перемены лучше других, потому что его отец тоже попал под репрессии.

ВВ старался поддерживать молодых не просто словами, а действиями, решениями. После университета я решил поехать на международную конференцию в Германию, которая проходила на острове Рюгель. А Ковальский, бывший директор нашего института, замечательный ученый, но человек, как говорится, старой закваски, выступил против поездки. Мол, молодой еще, пусть в институте учится. Но ВВ не согласился.

— Не согласен, — сказал он. — Молодых надо поощрять с раннего возраста. Пусть едут за границу.

...Тут же уместно сделать одно пояснение. Академик Воеводский был вправе заступить на директорскую должность. И пришло время, когда ему эту должность предложили. Он категорически отказался, заявив, что пока член-корреспондент Ковальский директор, он ни при каких обстоятельствах заменять его не будет. Глубоко уважал Ковальского, и порядочность ему этого не позволяла. Так что ВВ никогда не был директором института. В заместителях ходил. Уточню еще, что в нашей встрече принимали участие ученики Воеводского, двое из которых были директорами института химической кинетики и горения — академики Юрий Николаевич Молин и Юрий Дмитриевич Цветков. А академик Сагдеев сейчас директор Томографического центра СО РАН и заместитель председателя СО РАН. Выходит, что ученики его обогнали в должностном росте. Но уверен, что ни одному из них это в голову не приходит. Для них ВВ — величина абсолютная и постоянная. В науке ценят людей не по должностям.

— Расскажу еще вам, — продолжал Ренад Зиннурович, — как Воеводский проводил семинары. Это было замечательно.

После каждого доклада он выступал с небольшим комментарием. Особенность этих комментариев состояла в том, что непонятное в произнесенных докладах после ВВ всем становилось понятным. У него была попросту уникальная способность из услышанного “вытягивать” суть, самое главное.

На свои семинары он приглашал далеко не только сотрудников нашего института. Ему всегда был интересен сторонний взгляд, оценка исследовательской работы с другого “края”. Он приглашал обсуждать химические проблемы не только, положим, математиков или биологов, но и философов. ВВ очень заботился о расширении кругозора своих учеников. Одно время он увлекался науками о жизни, биологией и приглашал в институт академика Дмитрия Георгиевича Кнорре и его сотрудников, и они нам рассказывали о проблемах биологии. Но так как ВВ был всегда очень занят, он нередко собирал нас у себя в коттедже. Особенно в последние годы жизни. Раз в месяц у него бывали поочередно сотрудники всех лабораторий института, включая научную молодежь и студентов. И это не были формальные встречи. Он рассказывал о своих зарубежных поездках, итальянском искусстве, показывал слайды и всех угощал.

— И вином? — спросил у Сагдеева.

— А почему нет?! — удивился он. — И вином, конечно. Эти встречи очень помогали ВВ держать руку на пульсе, узнавать, чем живет коллектив.

Кроме того, он был очень известный человек в науке. Широкие связи у него завязались еще в Москве, когда он был деканом элитного вуза. Поэтому к нам приезжало много иностранцев, и в общении с ними трудностей не возникало. ВВ знал пять или шесть языков — уже точно не помню. Но помню, что он свободно переводил с итальянского на испанский или с испанского на французский. Он еще в детстве получил первоклассное образование.

В Сибирском отделении Воеводский многое сделал по научному приборостроению. В сущности, был его основателем. Кроме того, ВВ по праву считался первоклассным спортсменом. Еще в юности он играл за сборную института по баскетболу и волейболу, катался на лыжах. А вот умер рано, сердце подвело. В сорок девять лет, но будучи уже академиком, лауреатом Государственной премии и создателем очень сильной научной школы.

— Странно это слышать... умирать спортсмену в сорок девять лет.

— Он умер после лыжного похода. Ему стало плохо, все принялись звонить, но именно в это время в Академгородке по каким-то причинам не работала никакая связь. А мобильников тогда не было, — уточнял академик Цветков. — Его даже не смогли отправить в больницу на “скорой помощи”. Кислородной подушки для ВВ не нашлось. Словом, это... наш вариант.

...Решаюсь еще на одно отступление. Обстоятельства, конечно, сложились трагические. Надеяться на наш сервис не приходится. Но надо и другие особенности принять во внимание. Увлеченные, творческие люди, если снова пользоваться молодежным сленгом, в постоянном напряге. Они редко соизмеряют колоссальные нагрузки и стрессы, которые испытывают, со своими физическими возможностями. Трудовые, интеллектуальные перегрузки у них тотальные, изо дня в день. Мозг не остановишь, как часы. Да и состоявшиеся люди часто воспринимают жизнь как бесконечную.

Нежданно-негаданно, уехав в командировку, умер академик Чеботаев. Тоже нежданно и недавно умер в пятьдесят два года академик Коровин. Не дожил до преклонных лет академик Замараев. И та же участь настигла Воеводского. Известно, что средняя продолжительность жизни мужчин в России пятьдесят девять лет. Но когда академики умирают еще раньше, то демографическая ситуация воспринимается уже как безысходная.

— Нельзя не вспомнить, — заканчивал свой рассказ Сагдеев, торопясь на самолет, в командировку, — что Воеводский был учеником знаменитого Николая Николаевича Семенова, лауреата Нобелевской премии. Особенность этой школы — от Иоффе и Семенова до Воеводского, Молина, Цветкова и других ученых — развитая научная интуиция. ВВ чувствовал, что в химии должны играть роль слабые взаимодействия. Он говорил, что надо искать такие явления, в которых могут проявляться эти самые взаимодействия и заметно влиять на протекание химических реакций. Потом его предчувствие подтвердилось, когда родилась спиновая химия уже после ухода из жизни Воеводского.

 Подхваченный после Сагдеева рассказ академик Юрий Дмитриевич Цветков начал с... истории:

— Институт химической физики Академии наук СССР многие годы возглавлял Николай Николаевич Семенов. Институт был создан в Ленинграде, потом переведен в Москву, а в войну переехал в Казань. Но затем вернулся в Москву, где до сих пор и работает.

Когда пришла война, Воеводского на фронт не взяли. Как сына одного польского товарища, который оказался где-то очень далеко. Но в аспирантуру института химической физики в Казани ВВ был все же принят, где успешно занимался наукой и одновременно сидел за рулем грузовика, подрабатывая. В то время добывали себе пропитание самыми разными способами. Впрочем, как и сейчас, когда в некоторых институтах и университетах до 80 процентов студентов и аспирантов где-то подрабатывают.

Владислав Владиславович уже тогда, в самом начале, проявил недюжинные способности и интуицию в области химической кинетики. А она в сороковые и пятидесятые годы только рождалась. Впервые появились цепные реакции. Их стали исследовать и думать об их механизмах. Тогда же впервые появились возможности для доказательства механизмов различных реакций, и пошла речь об активных частицах реакций, которые ведут химические процессы.

— Вы имеете в виду радикалы? — спросил у Цветкова, так как в моей памяти всплыло, как профессор Володарский когда-то много лет назад со страстью рассказывал мне о свободных радикалах, утверждая, что и человеческая жизнь во многом зависит от них.

Цветков засмеялся и сказал:

— Верно. Я как раз к этому веду, но никак не подойду. Но не только радикалы, но и ионы, электроны, атомы. ВВ в то время занимался теперь уже классической системой — кислород с водородом. Если не ошибаюсь, его кандидатская диссертация была посвящена этой теме. Реакции, о которых идет речь, совершенно уникальные. И значение их в химии увеличивается по сию пору. Отсюда “вырастают” водородная энергетика, взрывы, техника безопасности и многое другое. ВВ удалось детально вскрыть механизмы этих реакций и сделать очень многое для понимания того, почему все происходит так, а не иначе. Он дал многие ответы на вопросы, как управлять различными процессами. Суть химической кинетики как раз в том — познать процесс и дать рекомендации, как им управлять. Наука эта, конечно, фундаментальная, но ориентированная на то, чтобы “вырабатывать” знания для многих практических приложений.

ВВ тесно работал с учеными высочайшего класса — академиками Семеновым, Кондратьевым, Налбандяном и другими. К тому времени, когда Воеводский попал на физтех, где Молин и я учились, он уже был известным в науке ученым в физической химии и химической кинетике. Воеводский в те времена принял активное участие в акции по защите академика Семенова, которого обвиняли в бесплодности его теории стационарных процессов. Однако удалось доказать, что теория работает, и нападки на выдающегося ученого бессмысленны. Примерно в 1955 году декан физтеха Воеводский стал читать лекции по химической кинетике. Первое, что меня поразило: ВВ очень активно вел лекцию и одновременно писал на доске... двумя руками — и левой, и правой. Сначала студенты просто обалдели, но ВВ такое умение давалось легко. А через год примерно мы тоже очутились в институте химической физики, где работали и Воеводский, и Ковальский, и Кнорре. Помню, ВВ весь молодняк привел в кабинет Семенова, и Николай Николаевич принялся нас распределять по лабораториям, не спрашивая, как сейчас, куда мы хотим. Нам говорили, куда надо. Мы с Молиным не сразу попали к Воеводскому. Я сначала попал к Дмитрию Георгиевичу Кнорре. Юрий Николаевич работал в лабораториях члена-корреспондента Дубовицкого, академика Ениколопова. Тогда химическая физика была, скажем так, на вершине своего благополучия и научной славы. Появился первый среди химиков Нобелевский лауреат — Семенов. Впрочем, и последний. И тогда институт был очень тесно “завязан” со всей ядерной программой и проблемой. Для молодых было важно присутствовать на семинарах, где постоянно сталкивались разные взгляды и шла борьба. И не всегда по гамбургскому счету. В этих же коридорах мы имели возможность встретиться с такими звездами науки, как Харитон или Зельдович. Правда, все они ходили, конечно, без звезд. А тот, кто их знал, спрашивал шепотом: “Ты знаешь, кто это прошел и что он сделал?” И тут же отвечал: “Ну тебе и не надо их знать”.

Но Воеводский в атомных проблемах не участвовал. По той же самой биографической причине. Зато профессор Александр Aлексеевич Ковальский участвовал. Это Семенов учел и рекомендовал его на должность директора уже нашего института химической кинетики и горения. В лаборатории Воеводского мы оказались с Молиным на четвертом курсе. Нас “бросили” на применение физических методов в химической кинетике. В то время научные интересы Воеводского были очень жестко направлены на парамагнитный резонанс. Некоторые до сих пор занимаются этим. Я, например. Для изучения с помощью парамагнитного резонанса тех самых радикалов, о которых мы уже с вами рассуждали. Еще там, в Москве, был выполнен под влиянием Воеводского целый ряд работ, основополагающих для химической физики. Первая из них — работа академика Молина, когда ему удалось обнаружить эти самые радикалы под пучком быстрых электронов. Автором второй работы был Виктор Николаевич Панфилов. Тогда наконец-то радикалы и атомы водорода были обнаружены в процессах горения.

— Это имеет отношение к взрывам?

— Прямое отношение. По этой тематике и в нашем институте, в Москве и Ереване было выполнено множество других работ. Они буквально “захватили” на некоторое время кинетику. Были получены фундаментальные результаты, очень пригодившиеся во многих прикладных отраслях. Вскоре, опять же по рекомендации Семенова, группа сотрудников Воеводского переехала в Новосибирск. В 1961 году от Ярославского вокзала отбыл поезд Москва — Пекин, в котором были пассажирами примерно пятнадцать научных сотрудников уже Новосибирского института химической кинетики и горения. Вместе с Воеводским. И тогда-то, прямо в купе вагона, и начались всяческие сидения и семинары.

С моей точки зрения, самая важная черта ВВ как ученого выражалась в том, что он глубоко понял — делать науку в такой сложной области, как химическая физика, можно только в том случае, если создать коллектив из трех частей: экспериментаторов, теоретиков и прибористов. Он очень продуманно подобрал нужных специалистов. Например, профессора Анатолия Григорьевича Семенова, который первым в России сделал у нас спектрометр электронного парамагнитного резонанса. Он выпускался серийно многие годы. В институте была создана мощная теоретическая группа во главе с Анатолием Израиливичем Бурштейном. Вот в этом научном симбиозе нам удалось поработать и ощутить, насколько был мудрым человеком и руководителем Владислав Владиславович, когда собрал нас вместе.

Напомню вам, что наш институт был в несколько особом положении при Михаиле Алексеевиче Лаврентьеве. У него не очень сложилось взаимодействие с Ковальским. И Дед (Лаврентьева так называл чуть ли не весь Академгородок) часто говорил, что за институт надо браться Воеводскому. И мы с Воеводским имели неоднократные беседы по этому поводу. Я его не призывал что-то предпринимать. Но ВВ всегда говорил: “Пока жив Ковальский, я директором не буду”. Нравственные качества в Воеводском были ничуть не слабее, чем его научные достоинства. Сбить ВВ с занятой позиции никому не удавалось.

...Эстафету академических выступлений продолжил академик Юрий Николаевич Молин. Но мы ненадолго прервем его ради одного воспоминания. Много лет назад написал статью под заголовком (как мне вспоминается) “Голубые облака”. Эта работа проводилась под руководством профессора Константина Петровича Куценогого, сотрудника его лаборатории Кирова и других химиков. Речь шла о созданных в институте генераторах, распыляющих аэрозоли для уничтожения всяческих вредителей и паразитов, поедающих деревья, урожаи и т. д. Многие детали уже забыл. Но хорошо запомнил одного агронома. Он прочел статью, пришел ко мне и не попросил, а потребовал всю документацию по этим генераторам. Я его, конечно, отослал в институт. Никакой документации у меня не было. Агроном заявил, что в институт он не пойдет, так как там за документацию потребуют с него деньги.

— Ну тогда это ваши проблемы, — сказал я агроному.

— А проблемы государства вас не интересуют? — спросил он обиженно.

— Интересуют, — заверил его.

— Тогда вы достаньте мне эту документацию.

— Ничего я вам доставать не буду. Да и не умею… доставать. Сами решайте.

Агроном встал, навалился на стол и произнес все, что он думает о прессе.

Слово “писаки” было самым мягким.

А теперь пришло время для академика Молина.

— Я попал к Воеводскому случайно, — вспоминал он. — Скажу откровенно: хотел заниматься атомной бомбой, как почти все в то время физики. И мы поступали на физтех в надежде, что там останется специализация по ядру. А она, едва мы поступили в институт, исчезла. После этого мы предприняли разные попытки, чтобы найти место, где можно было бы заниматься именно ядром и атомной бомбой. В своих поисках далеко зашли. Даже перешли в другой институт, но параллельно общались с товарищами, которые остались на физтехе и предлагали нам в науке другие варианты для приложения бурливших сил.

Сначала мне попалась тематика по горению, когда приходилось тупо линейкой измерять языки пламени. Потом попал в более продвинутую лабораторию, где мне предложили заниматься реакцией, про которую сказали, что она неисчерпаема. На ней якобы можно сделать диплом, потом защитить кандидатскую диссертацию, а затем докторскую. Мне все это не понравилось.

— А что это за неисчерпаемая реакция?

— Это окисление метана. И охарактеризована реакция правильно. Это действительно так. Даже окисление водорода неисчерпаемо для исследований. А по метану до сих пор народ еще спорит, что при окислении важно, а что не важно в газовой фазе. Такая перспектива меня не устраивала. И как-то я загрустил. Но тут мы с Юрием Дмитриевичем пересеклись на лестнице, и он предложил: “Давай пойдем к Воеводскому. У него, как полагаю, будет интересно”. И мы пошли. И сразу поняли, что у этого шефа одним и тем же делом никто заниматься не будет. ВВ все время источал многочисленные идеи и каждому сотруднику предоставлялась самостоятельность. Вот это — самостоятельность в работе — одна из основных особенностей и самого Воеводского, и всей школы, которую он основал.

Когда мы пришли к нему, то Воеводский неожиданно для нас заинтересовался гетерогенным катализом — механизмами и реакциями — на полупроводниках. А полупроводники только появились, о них мало кто знал, в том числе и Воеводский. Нам же он сказал: “Разбирайтесь. Поезжайте в Ленинград, там Иоффе проводит конференцию. Ну и вникайте”.

В катализ мы “не попали”, но некий опыт самостоятельного проникновения в новые отрасли науки приобрели. Стиль ВВ был такой — он обозначал некое направление в науке и говорил: “Работайте, читайте, вникайте, барахтайтесь”. Даже когда к ВВ приходили с совершенно завиральными идеями, он и в таких случаях не препятствовал, предоставлял самостоятельность. Помню, что я когда-то делал серебряный резонатор. Дорогая штука. Но я думал, что у меня гениальная идея и я что-то открою. Но сейчас уже не помню — что. А на самом деле ничего не получилось. Хотя резонатор был сделан и блестяще отполирован. Но зато стали получаться другие вещи, о которых уже Юрий Дмитриевич упоминал. То есть опыт изготовления тогда никому не нужного резонатора пригодился позднее. В том числе и потому, что я сделал, в конце концов, такой резонатор, который, как говорится, был что надо.

Время от времени начинаешь думать на такую тему: а что же такое — научная школа?! Честно говоря, категоричного ответа на этот вопрос у меня нет. Есть только отдельные соображения. Говорят иногда так: это сплоченная команда, которая успешно работает на одном и строго определенном направлении науки. Но эта формулировка несовершенна, в ней есть некая однобокость. Если в науке долго занимаются чем-то одним, то работа, рано или поздно, деградируется. Важно смотреть и по сторонам, видеть и знать, что делается на стыках различных направлений. Конечно, какая-то область должна быть обозначена. У Воеводского это было понимание химии на уровне элементарных реакций. Они и определяют весь ход химического процесса. Но их очень трудно исследовать. Потому что свободные радикалы — частицы неуловимые, с очень коротким периодом жизни.

Для подлинно продуктивной научной школы характерны постоянное чувство нового и забота о том, как развивать исследования дальше. Не часто, но вполне могут быть и сильные отклонения в сторону. В науке прямых дорожек очень мало. Во многих случаях отклонения не приветствуются. А в химической физике это едва ли не норма и давно принятый стиль работы. ВВ все время обсуждал с нами, а куда идти дальше? В последнее время он упорно думал о том, что, возможно, надо двигаться в сторону биологии на уровне элементарных химических реакций.

Он организовал даже некий ликбез по биологии. У нас целенаправленно проводились весьма строгие семинары по биохимии и биофизике, на которых биологи учили нас, а мы их учили физическим методам и что они могут дать биологии. Что еще?! Научная школа — это еще определенный стиль. При ВВ были две главные приметы стиля: предоставленная исследователям свобода научного поиска и демократичность. Эти особенности наиболее характерны для нашей школы.

— А энциклопедичность Воеводского?

— Приведу всего один штрих. Не все знают, что, заканчивая среднюю школу, Воеводский очень колебался. Не знал, что выбрать, в какой вуз поступать. Выбор был между химией, строгими естественными науками и историей. ВВ был редким эрудитом в области истории. Я это понял, когда мы вместе с ним в пятидесятых годах оказались в Ташкенте. Узбекскую многовековую историю и культуру он знал лучше, чем гиды, которые нас сопровождали. Но я по молодости подумал, что все академики такие. Оказалось, что не так.

— Словом, — замечаю по ходу беседы, — выбор ВВ все же был в пользу химии. И выбор точный. Как и у вас. Ваше имя в науке слито со спиновой химией. Скажите о ней хотя бы коротко.

— Из нашего института пошла по всему миру импульсная спектроскопия электронного парамагнитного резонанса. А по-другому она называется спиновое эхо. Работа эта развивалась параллельно с американцами. В химических приложениях “эхо сделано” у нас в институте под руководством Юрия Дмитриевича Цветкова и при поддержке ВВ. У меня возникли немного другие интересы. Воеводский нас заразил идеями слабого взаимодействия. Причем идеями достаточно туманными, плохо понимаемыми вначале.

Возникли они от экспериментов, выполняемых еще в Москве. Сперва это была интуиция. И не более того. Мы искали. “Шел” по этой интуиции и академик Замараев, еще один ученик Воеводского, который нашел свой путь в этом направлении. Мы вместе с академиком Сагдеевым изучали слабые взаимодействия в свободных радикалах и хотели понять, могут ли они играть какую-то роль в химических реакциях. Но если все это разъяснять подробнее, то потребуется “птичий язык” науки. Одно скажу: уже после смерти Воеводского его интуитивное предвидение блестяще подтвердилось. Отсюда и выросла спиновая химия, которая стала большой областью науки. Мы не единственные занимались всеми этими проблемами. Большой вклад в спиновую химию внес академик А. Л. Бучаченко в Москве и член-корреспондент и директор института в Казани К. М. Салихов, который был когда-то нашим сотрудником.

Молин закончил свой рассказ, а Цветков решил его дополнить.

— Если перенести, — сказал он, — идеи ВВ в настоящее время, то надо вспомнить о двух примерах. Спиновая химия не только новое направление, но и очень интересное. Еще одно направление, которое тоже вытекает из идей Воеводского и сейчас начинает бурно развиваться, — так называемая нанохимия. Теперь это мощный рычаг для развития как науки, так и практики. Это самоорганизация, слабые комплексы и многое другое. Во времена ВВ эти направления даже не звучали. В то же время ВВ все время казалось, что не одна молекула взаимодействует с другой, а конгломерат, комплексы. В наше время комплексы “заиграли”. И не только в химии, но и в материаловедении, электронике и в других отраслях.

— А еще в супромолекулярной химии, которая тоже бурно развивается, — уточнял Молин. — Мы не единственные занимались всеми этими проблемами. Большой вклад, например, в спиновую химию внес член-корреспондент и директор института в Казани Салихов, который тоже был когда-то нашим. Не говорю уже подробно о том, что и академик Пармон работал в лаборатории ВВ.

— Ничего себе школа! Сколько же членов академии наук она выпустила в свет?

— Напишите так: много, — посоветовали мне. — И вы не ошибетесь.

Нынешнего директора института Сергея Андреевича Дзюбу попросил о том, чтобы он в своем рассказе перекинул мостик от теории к практике. А потом маленько устыдился. Уж очень тривиальная просьба. Но привык. Задавал этот вопрос ученым десятилетиями. Так было временем предначертано. Теперь отвыкаю. Потому что в академических институтах главная забота по определению — получение новых знаний и разработка теории. От нее в итоге больше пользы. Она масштабнее, перспективнее, важнее. И химики в нашей беседе это раскрыли и доказали. Теоретическая слабость болезненно отзывается на всем: на жизни общества, на экономике, на высоких технологиях. Не случайно, теоретиков в фундаментальной науке во все времена ценили больше. Не раз научные школы распадались, когда они уезжали или уходили из жизни. И в исследованиях появлялись дыры, которые многие годы были не заштопанными. Простая арифметика: надо беречь теоретиков.

— Я вас хочу поблагодарить, — неожиданно сказал Дзюба, — за то, что вы хорошо разговорили наших академиков. Обычно они молчаливы. Даже я не знал многое из того, что услышал на этой встрече. И никогда не видел, чтобы они диктофон вырывали друг у друга.

О Воеводском было рассказано очень хорошо. И мне нечего добавить, потому что по своему возрасту его, конечно, никогда не видел и с ним не работал. Но особую атмосферу института почувствовал сразу в свои двадцать лет, когда больше думаешь о развлечениях, свиданиях и отдыхе. Говорить на научные темы в моем кругу того студенческого времени считалось неприличным. А здесь впервые увидел молодых кандидатов наук, ходящих по коридорам, которые горячо обсуждали не футбольный матч, положим, а слабые взаимодействия. Меня это сильно удивило. И сразу понравилось, хотя признался себе я в этом несколько позже. Вскоре стал похожим на них. Потом понял, как умно и эффективно организован наш институт. Теоретики, экспериментаторы и инженеры-электронщики работали как единая команда. Любой из них был открыт для поддержки и помощи. Оценил я и то, что в институте точно и своевременно было определено, чем ему надо заниматься. Например, химической радиоспектроскопией. Потом спиновой химией, спектроскопией свободных радикалов и т. д. И эта давняя определенность хорошо проявляется до сегодняшнего дня. В нашем институте самый передовой и мощный в России центр по спектроскопии электронного парамагнитного резонанса. Все это выросло из той приборной базы, которая была создана еще при Воеводском. И из той, давней, атмосферы. У нас сохранилась свобода научного поиска. Например, когда я защитил кандидатскую диссертацию, мне была предоставлена полнейшая свобода при выборе того, чем я буду далее заниматься. Никто ничего не определял и не давил. Что сам нашел для себя в науке, тем и занимайся. Но, разумеется, инструменты регулирования были. Это — общеинститутские семинары и ежегодные конкурсы. На них сразу становилось понятно, чего стоит то или иное направление деятельности и насколько успешно ты в нем развиваешься. Такое неявное регулирование может быть значительно более эффективным, чем прямое администрирование.

— А бывают ли в вашем коллективе конфликты?

— Бывают. Но они быстро гасятся в доброжелательной обстановке. Искры от них сгорают словно на ходу.

Доктор наук Виктор Николаевич Панфилов окончил тот самый факультет, на котором учились ведущие ученые многих академических институтов. И наших тоже. Из Питера он приехал в Москву на преддипломную практику в институт химической физики. Этот физик очень хотел применять физические методы и представления для решения химических задач. Работал в одной лаборатории, но, договорившись, перебежал к Воеводскому. Тоже посчитал, что у него интереснее. ВВ демонстрировал, судя по числу перебежчиков к нему, редкую притягательную силу.

— И в каком-то смысле, — говорит Панфилов, — большую часть жизни я был исполнителем. Идей не генерировал. Идеи генерировал Воеводский, и в таком количестве, что их хватало на весь институт. Мне он предложил проверить одну из них. Что-то не получилось, а что-то получилось. Но получившийся новый метод исследований стал широко применяться. Так что я при Воеводском был скорее проверяющим, чем самостоятельным исследователем.

Панфилов с какой-то нарочитостью отводил себе слишком скромную роль. Он вполне самостоятельный ученый и для науки сделал немало. Но Панфилов так не считает, оправдываясь тем, что был профоргом, ученым секретарем, помощником Воеводского, помогал ВВ вести занятия в университете. Словом, у него было много общественных обязанностей. Однако его знаний хватало на многое. Например, когда Воеводский уезжал, лекции за академика читал именно Панфилов. А когда ВВ не стало, Виктор Николаевич целиком читал этот курс в НГУ.

От доктора наук Николая Михайловича Бажина, как и от Панфилова и других собеседников, я ждал в рассказе о ВВ каких-то золотых деталей, так как повествование о научной школе уже сложилось. Но Бажин тоже шел по пройденному другими пути. Потому что и он окончил в Москве физико-технический институт, и он слушал там темпераментные и стремительные лекции Воеводского, которые студенты записывали на магнитофон, так как ручкой не поспевали. Неуемная энергия ВВ производила впечатление удара.

— Мы с товарищем, — говорил Бажин, — после института никуда не перебегали, а сразу пошли в лабораторию к Воеводскому. Но в лаборатории был один Цветков, а все остальные уехали в Казань на конференцию. И чтобы хоть чем-то нас занять и позабавить, Цветков учил нас паять стекло. Лаборатория называлась “Механизмы гетерогенного катализа”. Делать было нечего, мы пошли по институту и узнали, что в лаборатории никто не занимается гетерогенным катализом и у каждого совсем другое дело. Вскоре мы спросили у ВВ: “А почему никто не занимается гетерогенным катализом?” Воеводский секунду подумал, махнул рукой и на ходу бросил: “А-а-а, неважно, лишь бы польза была”. Нам это понравилось. Моя тема была — применение радиоспектроскопии в фотохимических реакциях.

А теперь я откликнусь на ваши просьбы о деталях и курьезах, связанных с ВВ.

Первый был в Лондоне. Воеводский хорошо знал не только историю,но и географию, многие города. Однажды в Лондоне он опаздывал в аэропорт. Взял такси и по пути рассказывал таксисту, как в Лондоне ему быстрее проехать к аэропорту.

Второй случай сугубо научный. У ВВ были очень широкие интересы. Его однажды заинтересовало, как влияет радиация на прорастание гороха. Наш сотрудник Ермолаев вместе с Лебедевой из института цитологии и генетики облучали горох, потом его держали при температуре жидкого азота, а затем смотрели, как он растет. И вот один из сортов гороха, по представлениям ВВ, после какой-то дозы облучения должен был очень быстро расти. Воеводский потребовал, чтобы этот эксперимент быстро провели. Сказал и стал ждать результатов. Прошло время, а результатов нет. ВВ еще подождал, а потом уже начал сердиться. Наконец он не выдержал и строго спросил про результаты. Но их уже не могло быть. Экспериментаторы, смущаясь, признали,что горох съели мыши.

Тридцатитрехлетний кандидат наук Дмитрий Владимирович Стась уже из того поколения, которое приходило в институты Академгородка не после МГУ или Физтеха, а после НГУ. Работает он в лаборатории Молина и занимается спиновой химией.

— Понятно, что я не застал Воеводского, но, всех внимательно выслушав, особенно наших патриархов, пришел к выводу, что мы сейчас работаем по тем же моделям, которые были при Владиславе Владиславовиче. У меня полная свобода действий. Полная поддержка всех научных начинаний и инициатив. Молодые ученые часто ездят на различные форумы и конференции за границу. Ограничений практически нет. Мы организуем разные молодежные семинары и приглашаем к себе специалистов со стороны. А под финал скажу, что я был первым лауреатом стипендии имени Воеводского. Вот, пожалуй, и все.

И для нашей беседы все. Она закончена.